Танцующая в Аушвице
Шрифт:
— Ну, понимаешь, это такой мужчина, который брезгует женщинами. Если он кое-что и делает, то только с другими мужчинами.
— Вот оно что, — протянула я, хотя на самом деле до меня не слишком дошло ее объяснение.
— Но эти штучки не по мне, — сказала Лидия. — Мне подавай кого-нибудь противоположного пола.
Я смотрела на нее вытаращенными глазами.
— Слушай, блаженная! В этом деле нужен настоящий мужчина. В первый раз, правда, мне было немного страшно, но теперь я с удовольствием время от времени занимаюсь этим с нашим кельнером — дома, за кегельбаном. Если мать про это узнает, задаст мне такую трепку, что мало не покажется. А его вышибет пинком под зад на улицу. Но мы с ним всегда соблюдаем осторожность. Выскакиваем из церкви до того, как запоет хор. Тогда не будет ребеночка, понимаешь?
— Да-да-да, — закивала я, красная от смущения. — Но ты ведь
— Поженимся?! — рассмеялась Лидия. — Ну ты даешь! Он женат, пусть даже жена у него какая-то хворая. К тому же я его совсем не люблю… И он — просто кельнер, из самых низов, этого тоже со счетов не спишешь. Не комильфо, понимаешь?
— Но… Но… — пробормотала я, — зачем ты тогда это делаешь?
— Чтоб я знала, — беспечно пожала плечами Лидия. — Никогда об этом не задумывалась… А потом, он так замечательно целуется, что я теряю голову и забываю обо всем на свете…
Таким было мое общество. А моя мама витала в облаках, полагая, что ее четырнадцатилетняя дочь весьма смутно представляет себе, чем отличается мальчик от девочки.
Однако тогда у меня еще не было сердечного друга, который целовал бы меня сладко и нашептывал бы на ушко нежные словечки. Мои длинные тощие ноги и почти плоское мальчишеское тело, пока еще начисто лишенное плавных женственных изгибов, облегчали мне задачу распугивания кавалеров. Собственно, никаких кавалеров у меня тогда и не было, поэтому время от времени я с грустью вспоминала моего бывшего соседа Нико. Лишь спустя два года случился мой первый поцелуй, с Хюбертом. Я влюбилась в него по-настоящему, а для него это было пустой забавой. Так я познала первое разочарование. И все же первый поцелуй отпечатался в моем сердце, поскольку разжег во мне страстный огонь желания, который не гас уже никогда. За Хюбертом последовало еще несколько невнятных дружков, но все эти романчики были мимолетны. И только с Вимом я наконец-то ощутила твердую почву под ногами. С ним я чувствовала себя как дома.
Чувство к Виму освободило меня от привязанности к родителям. Мои отношения с ними и раньше оставляли желать лучшего, но теперь я сделала сознательный выбор. Мне казалось, что я не столь уж счастлива в родительском доме. Отец и мать жили каждый в своей скорлупе, братишка — намного младше меня… Что связывало меня с ними, кроме того, что они бесконечно критиковали всех моих подруг? Одна подруга, видите ли, простолюдинка и позволяет себе слишком много вольностей с парнями, у другой какой-то не такой отец, ну и так далее. Я была сыта всем этим по горло. И работа в отцовской компании совсем перестала меня интересовать. От отца я слышала одни нарекания. Между нами росло напряжение. Честно говоря, его замечания по большей части были справедливы, потому что к своим обязанностям я относилась все небрежней и небрежней. Работать я начала с тех пор, как мы переселились из Германии в Нидерланды. Сначала я попыталась сдать экзамены в среднюю школу, но с треском провалилась — по той причине, вероятно, что тогда я еще совсем плохо знала голландский. Когда я его подучила, отец послал меня в коммерческое училище, чтобы потом я смогла прийти на его производство. Тогда мне ужасно понравилось на фирме отца. Я старалась работать тщательно и очень аккуратно, ведь это приобщало меня к миру взрослых. Но теперь ветер изменил направление, теперь я хотела идти своим путем. Теперь я хотела свободы.
Да к тому же все эти наши тетушки, как же они меня достали! Жуткие зануды, которые тем больше брюзжали, чем старше я становилась. Они постоянно приставали ко мне с беседами о религии. Еврейским корням в нашей семье придавалось не так уж много значения. Мама с папой не слишком озадачивались религией предков и были полностью ассимилированы в голландское общество. А для меня мое еврейство тем более было пустым звуком. Однако мои тетушки твердили, что я должна дружить только с еврейскими мальчиками. И поскольку я не следовала их рекомендациям, они зудели все сильнее. Я же плевать хотела на все наши традиции, что, между прочим, еще до моего рождения неплохо было бы сделать и моей матери. Ее большой любовью был учитель деревенской школы где-то под Ахтерхуком [3] . Но он придерживался другой веры, и к тому же материнская семья посчитала его плохой партией. Родственники сделали их любовь невозможной. У моей матери не было другого выбора, кроме как выйти замуж за моего отца. Брак моих родителей так навсегда и остался браком по расчету.
3
Ахтерхук — район в нидерландской провинции Гелдерланд, недалеко от границы с Германией. Население здесь издревле придерживается
Родители Розы
Мои отец и мать познакомились в Клеве. Мама работала тогда на предприятии Wahnschaffe Muller & Co, где директором был ее брат Бернард Филипс. Ну а Фальк — мой будущий отец — в то время трудился в Клеве на своем маргариновом производстве…
Мои родители часто ссорились. Нисколько не влюбленные друг в друга, они к тому же были совсем разными людьми. Он — брюнет с голубыми глазами — этакий чаровник. Женщины сходили по нему с ума, и он — несмотря на то что был женат — иной раз позволял себе глоток свободы. Мама знала о его фокусах. Когда границы семьи становились для отца слишком тесными, он, ссылаясь на дела, отправлялся в Брюссель или в Гаагу. Его манили эти города — с их огромными торговыми центрами, ресторанами, развлечениями и продажными женщинами. После этих загулов отец чувствовал себя виноватым. И неизменно выдавал себя тем, что привозил из города греха новый подарочек для мамы.
Очередной скандал с отцом становится для меня последней каплей. Я бегу в свою комнату, бросаю в чемодан одежду и кричу:
— Я увольняюсь из твоей чертовой маргариновой фирмы и ухожу из дома!
За мной с грохотом захлопывается входная дверь. Отойдя от дома на приличное расстояние, я успокаиваюсь. Собственно, мой отец был не так уж и неправ. В последнее время я справляюсь со счетами кое-как, моя голова занята другим. Домашняя атмосфера кажется мне все более удушливой — вот и хорошо, что мне хватило сил вырваться на свободу. Раздражение отца — не более чем повод, чтобы я в буквальном смысле выпорхнула из гнезда. Размышляя подобным образом, я двигаюсь к центру города. Медленно приходит понимание того, что уйти из дома меня побудила иная причина. И эта настоящая причина — Вим. Я иду к нему домой и этой ночью остаюсь у него.
Да, так я порываю с отчим домом и не стремлюсь поддерживать с родителями хотя бы видимость отношений. И не потому, что обижена на них, просто они перестают меня интересовать, быть частью моей жизни. Теперь у меня свой путь. На следующий день я уезжаю в Эйндховен, подальше от Неймейгена, снимаю комнату и ищу работу. Через неделю все налаживается. Я устраиваюсь в магазин готового платья, веду там деловую переписку и устанавливаю контакты с торговыми представителями.
Вим тоже переезжает в Эйндховен. Его работа связана с аэропортом, и ему в этом городе даже удобней. Решив жить вместе, мы снимаем целый этаж в доме, расположенном неподалеку от центральной площади, на улочке Стратумсэйнд. Его и мои родители не одобряют нашего совместного проживания, поскольку мы не женаты. Они открыто демонстрируют нам свое неприятие, но мы не берем этого в голову, а просто сводим к минимуму наше с ними общение. Все-таки это не их жизнь, а наша.
Время идет, и порой я получаю весточки из дома. Мой братишка стал лучшим учеником в классе, а предприятие отца — отчасти по причине экономического кризиса — обанкротилось. В ту пору банкротство считалось большим позором, и мои родители вынуждены были перебраться из Неймейгена в Ден-Бос. Там мой отец стал работать торговым агентом при текстильной фабрике “Венманс”, штаб-квартира которой находится в Тилбурге. Город моего детства, Неймейген, окончательно остался в прошлом.
Зато нам с Вимом жизнь улыбается. Мы радуемся всему, что у нас есть. Мы обставляем наш этаж красивой мебелью, а летними вечерами нам нравится сидеть на нашем большом балконе и любоваться на парк, через который течет река Доммел. С недавних пор я снова стала играть на фортепиано, Виму это нравится. Слушая меня, он сидит тихо-тихо.
Игре на фортепиано я начала учиться с четырех лет — еще в Германии. Моим первым учителем музыки был герр Бистер, бывший военный. Прекрасно помню, как по мере приближения к его дому меня начинала бить нервная дрожь. Во время уроков он зычным голосом отдавал мне команды, сопел и фыркал, стоя за моей спиной и держа под прицелом своего пугающе строгого взгляда метроном и мои детские пальчики. Когда мы переехали в Неймейген, уроки с ужасным герром Бистером закончились. Я стала брать уроки у учительницы музыки, жившей по соседству. Это была немка, хромая на одну ногу. Невероятно сердечная и душевная, она сумела найти ко мне правильный подход, вследствие чего уроки фортепиано перестали быть для меня наказанием. Напротив, мой интерес к музыке и фортепианной игре в то время только возрос. Часто по вечерам, в сумерках, я играла матери ее любимые мелодии.