Танцуют все
Шрифт:
Поселок спал весь. Во дворах, среди пышных волн верхушек деревьев, маяками торчали фонарные столбы.
Дача Оболенских стояла темная, чужая и жуткая.
— Будем бить окна? — шепотом спросила я.
— Нет. Я знаю, где лежит запасной ключ. Понятовский достал из багажника фонарик, мы перемахнули через штакетник палисадника и на цыпочках подошли к крыльцу. Ключ лежал под камнем у ступеней, Гоша обтер его полой ветровки и вставил в скважину. Тихий скрежет, скрип несмазанных петель,
— Алиса, — негромко позвала я.
Где-то мерно тикали часы, по стеклу, в такт порывам ветра, стучала ветка отцветшей сирени. Я задержала дыхание, но бешеные толчки сердца гремели в ушах.
— Алиса! — гаркнул Понятовский и, обходя дом, начал везде включать иллюминацию.
В центре зала, на столе, лежала обувная коробка, служившая семье Оболенских аптечкой. Коробка была пустой. Все ее содержимое в беспорядке валялось на скатерти — аспирин, анальгин, йод, бинты, что-то сердечное и использованный шприц на пачке ампул баралгина.
— Она здесь, — шепнула я и громко позвала: — Алиса!
Откуда-то снизу раздался шорох, Понятовский бросился к двери в подвал и, распахнув ее рывком, осветил длинную узкую лестницу в яму.
Алиса сидела на корточках у ящика со старым тряпьем. Исхудала она настолько, что вначале я усомнилась — моя ли подруга блестит глазами из темноты.
Алиса решила убить себя голодом и жаждой. Когда Понятовский поднял ее на руки, голова подруги бессильно моталась из стороны в сторону, словно в шее не осталось целой косточки.
Я подхватила ее затылок и, плача, зашептала:
— Алиска, Алиска, зачем ты так?!
Едва шевеля губами в черных трещинах, Алиса прохрипела:
— Если бы ты видела… как ему было больно… — и разжала кулак, из которого на пол вывалился разрядившийся сотовый телефон. Последняя, угасшая ниточка, связующая ее с жизнью. — Он так стонал… потом… сначала терпел…
Дальше глаза ее закатились, и Алиса обвисла в Гошиных руках, как пустой комок одежды.
— Быстро звони матери, — приказал Понятовский. — Пусть едет в клинику. Везем Фому туда.
К больнице мы подъехали в сопровождении бдительного гибэдэдэшника. Он таки выловил нас на автостраде, но, глянув на заднее сиденье, где распростерлось безжизненное тело, спросил сначала: «Куда?», потом произнес: «Ехай за мной», — и включенной мигалкой резал туман, помогая серому рассвету.
Я сидела за Гошиной взмокшей от напряжения спиной, гладила Алискино бледно-голубое лицо и умоляла:
— Только не умирай, только не умирай… Мы успели.
ЧЕТЫРЕ ГОДА СПУСТЯ
Отпуск проводили на турбазе «Голубые озера», в красивейшем месте недалеко от Вышнего Волочка. В деревеньке, на другой стороне цепи озер у дяди Миши —
Я к данному занятию, говоря мягко, была не расположена, но каждый год приезжала в Тверскую область по иным причинам.
Высокая ограда Вышневолоцкого женского монастыря. Верхушка нарядной, словно из бисквитного фарфора, церкви над оградой. Покой и воздух чистоты невероятной.
На стук в окошко двери появилось молоденькое лицо конопатой монашки в черном платке до бровей.
— Здравствуйте, — говорю я. Гоша смущенно топчется за моей спиной. — Матушка Серафима дала благословение сестре Агриппине на встречу с друзьями.
Монашка приветливо прошелестела что-то губами, и ворота раскрылись.
По двору от покоев нам навстречу двигалась Алиса… нет, сестра Агриппина. В черном одеянии, несмотря на жару, в черном платке.
Каждый раз на монастырском пороге на Гошу нападала оторопь. Муж старательно придавал лицу достойное выражение, но все равно смотрелся на фоне древних стен испуганным мальчишкой.
Я же, напротив, чувствовала себя вольготно на жесткой лавочке в тени деревьев, куда Агриппина провела своих гостей. Новый взгляд моей подруги делал все другим. Чистым, что ли?
Известие о решении Алисы произвело эффект взрыва влетевшего в аудиторию снаряда. Студенческая общественность шумела, спорила и не понимала.
— Служить надо людям, а не мифам! — больше всех горячился Вахрушев. — Хочешь служить, мучиться — иди в хоспис, облегчи страдания одинокого старика! Поклоны бить не велико наказание.
Приземленный, как булыжник, Солецкий пытался стать на чужое место:
— Представь, Пашок, всю жизнь за стенами, в молитве и покаянии, без любви, без семьи… Надь, телевизор у них есть?
— Еще дискотеку вспомни, — пыхтел Вахрушев.
Ребятам было тяжело понять, они не видели лица Алисы, отказавшейся жить. И спас ее бог.
Десяток светил психиатрии, которых приводила в Алисину палату Ирина Андреевна, не смогли заставить ее вернуться. Она уходила из жизни, как тонкая прогоревшая свечка. Но однажды решила исповедоваться…
Священник говорил с Алисой два часа. И… убедил… обратил… наставил? После их беседы Фомина первый раз выпила чашку бульона.
Я знала Алису семь лет. Три года института, полгода больницы, остальное время — монастырь.
Не знаю, кто нравился мне больше — студентка Фомина или сестра Агриппина, я люблю обеих. Ищу в монашке, сидящей рядом, следы Алисы и не нахожу. Пожалуй, покой и мир, которыми светится сейчас ее лицо, Алиса искала всю жизнь. И думаю, не нашла бы нигде. Только здесь.