Танец на краю пропасти
Шрифт:
Я излагаю цепь событий, как они происходили. Я не стану комментировать неудержимость моего желания – ее, наверное, следует искать в области сакрального.
Я просто хочу разобраться в механике катастрофы. Понять, почему, позже, я навсегда ранила сердца тех, кого любила.
Я думаю, что мы оступаемся в любовь из-за внутренней пустоты в себе. Едва уловимого пространства. Навсегда неутоленного голода.
И вот нечаянное явление, порой прелестное, порой грубое, обещая насыщение, пробивает эту брешь, освещает наши нехватки и ставит под сомнение все, что мы считали вечным и незыблемым, – брак, верность, материнство, – это нежданное, почти мистическое явление, что открывает нас самим себе и также пугает, и отращивает нам крылья, чтобы лететь в пустоту,
Это близорукость моего мужа, и отсюда его исключительно добрый, ласковый взгляд вскормили меня поначалу, наполнили, украсили.
А то, как этот мужчина в лилльской пивной вытер губы белой салфеткой, так аккуратно, и как салфетка соскользнула, чувственно, точно ниспадающая простыня, обнажив его рот, сочную ягоду, заставило меня осознать, до какой степени я голодна.
Я не хотела любовника. Я хотела головокружения.
Назавтра я снова пришла на улицу Бетюн.
Я, правда, не сразу вошла в пивную, чуть не повернула назад. Я была тогда женщиной замужней, женщиной счастливой; я была и любимой женой, верной женой – зачем же выставлять себя напоказ перед незнакомцем, искать его взгляда. И откуда это покалывание в пальцах. В кончиках грудей.
У моей матери были строгие слова для таких женщин. Она говорила «дешевка». Говорила «распутница». «Уличная» – потому что «шлюха» гадкое слово.
Я вошла. Невзирая на анафемы. Невзирая на плевки.
Я сразу заметила его, за шумными клиентами, встречами украдкой, механическими официантами, обладающими этим ужасным даром слепнуть, когда они нужны.
На этот раз он был один, и наши взгляды встретились.
Его – скорее случайно, из опаски, видно, почувствовал, что на него смотрят. Что-то звериное.
Потом взгляд смягчился, когда он увидел мое лицо и понял, что угрозы нет, когда он понял мое смятение.
Я тотчас опустила глаза, и мне показалось, что щеки мои порозовели.
Роза признания, уже.
Когда я снова попыталась встретить его взгляд, он, кажется, улыбался, но сегодня я в этом больше не уверена – возможно, он улыбнулся позже, когда я отвела прядь волос, чтобы открыть лицо, как расстегивают верхнюю пуговичку платья, показывая бледность кожи, прокладывая путь.
Между нами вдруг возникло что-то кошачье. Гибкое, текучее.
Наши взгляды играли – казалось, они следовали за невидимым мячом: они останавливались всегда чуть поодаль оттуда, где их ожидали, точно трепет, на плече, на шее, на лбу, ухе, щеке, еще не на губах, еще не на руке, потом мяч отскакивал к более определенным местам, мочке уха, краю ноздри, босфору Алмаши [4] , и, наконец, к губам, и, наконец, к пальцам, и его пальцы были тонкие и длинные, и мне стало жарко, и, я полагаю, ему тоже, и тогда мои глаза снова уставились на его рот, который он так аккуратно вытер вчера, устроились там, как голова на сгибе руки, остановились на сочной ягоде, полной густой горячей крови, и мне захотелось укусить ее, эту ягоду, захотелось выпить эту кровь, захотелось брызг, отметин, шрамов, мне захотелось поцеловать его рот, еще не его, не мужчину – уже, – просто впиться в его губы.
4
Намек на фильм британского кинорежиссера Энтони Мингеллы (1954–2008) «Английский пациент» (1996), получивший премию «Оскар», в котором герой, граф Алмаши, называет «Босфором Алмаши» ямочку на шее возлюбленной.
Я не могла бы вообразить, что случится с нами потом, – никто не мог бы.
После этого он больше на меня не смотрел.
Он доел свое блюдо, улыбаясь. Выпил несколько глотков вина, потом заказал крепкий эспрессо, по-прежнему улыбаясь, – он так и сказал эспрессо, как итальянец. И его улыбка была первым словом, и я тогда стала желанной женщиной.
Смятенной.
Это волнующее молчание сперва окутало меня, потом заполонило. Мне понравилась эта подвешенность. Эта пустота. Понравилось
Совершенно точно в это время, когда он больше на меня не смотрел, когда его глаза больше со мной не говорили и я снова стала лишь возможностью, лишь женщиной среди других, я поняла, что отдам ему себя, если он только попросит, что сдамся, как побежденная, и дам ему завоевать мои тени, чтобы мы оба потерялись в его желании.
Тогда я встала и вышла, я не почувствовала его взгляда спиной, затылком, ягодицами, не ощутила никакого ожога, не обернулась – и улыбнулась сама себе, как и он, со своей стороны, наверно, улыбнулся одновременно со мной, перед своим крепким эспрессо, держа толстую и горячую ручку маленькой чашечки в своих длинных тонких пальцах, которые, мечталось мне, ложились на мою шею и сжимали ее тихонько – до моего восторга.
Моего забытья.
Моей погибели.
На улице я шла, как пьяная, разрываясь между желанием бежать, задать стрекача, желанием протянуть руки, чтобы меня спасли, вырвали из неминуемого крушения, и другим желанием – смеяться и танцевать. Но брызнули слезы, и мне стало страшно и холодно, впервые, как бывает, когда идешь по тонкой линии горного хребта и знаешь, что, как бы то ни было, упадешь.
Что все кончено.
Спать с моим мужем и думать о другом.
Ощущать тяжесть тела моего мужа. Слышать его похрапывание и думать о другом. Чувствовать, как ворочается мой муж, стонет, сдавленно вскрикивает, и думать о другом.
Ощущать биение его сердца и моего страха. Слушать, как стучит его кровь. Чувствовать, как дрожат мои ноги. Скользнуть рукой к средоточию моего желания и думать о другом.
Кусать губы, чтобы молчать, чтобы терзать неведомое имя другого. Чтобы смаковать его, как сладкий сок.
Наслаждение – блуждание в ночи.
Моя работа.
Я была, думаю, создана для слов, для книг, для нот музыки и танца – неосязаемых вещей, которые питают жизнь, очерчивают новые перспективы, рисуют иные пропорции, всех этих вещей, что раздвигают наши стены и расширяют наши жизни.
Подростком я мечтала о книжных магазинах, о синематеках или о работе в Опере, пусть даже билетершей или продавщицей программок, но после учебы в Като [5] , шестимесячной стажировки в книжной сети «Фюре дю Нор» и трех недель в «Тирлуа» [6] , я нашла только место в кредитной компании «Кофинога».
Работу свою я сразу возненавидела.
Два года я продавала деньги по чудовищно дорогой цене людям, у которых их не было и, наверно, никогда не будет. Медовым голосом, с бьющимся сердцем я предлагала им луну с неба, клятвенно обещала лучшие дни на таком-то диване, перед таким-то гигантским плоским экраном, драгоценную свободу на такой-то машине, таком-то мотоцикле. И когда угрозы падали в их почтовые ящики, потому что они не выплачивали, потому что шли ко дну, потому что они кричали, но никто их не слышал, и вода очень быстро заглушала их крики, мне было стыдно, и этот глухой, тошнотворный, окончательный стыд заставлял меня браться за телефон, звонить моим клиентам, чтобы попросить у них прощения и посоветовать им сослаться на статью R 635-2 уголовного кодекса о навязанной продаже.
5
La Catho (фр.) – сокращенное название Католического университета в Лилле (l’Universit'e catholique de Lille).
6
Книжный магазин в Лилле.