Танец с драконами. Книга 2. Искры над пеплом
Шрифт:
— Сюда! — кричал позади Барристан Селми. — Иди ко мне!
В раскаленных красных глазах Дени видела себя — маленькую, слабую и напуганную. Нет. Нельзя показывать ему своего страха. Пальцы нашарили в песке рукоятку кнута. Дрогон взревел так, что Дени чуть не упустила свою находку, и снова лязгнул зубами.
— Не смей. — Дени хлестнула его что есть силы, и он отдернул голову. — Нет! — Новый удар шипастого ремня пришелся по морде.
Дрогон встал, накрыв ее тенью крыльев. Дени принялась охаживать его по чешуйчатому брюху. Выгнув шею, как лук, он плюнул в нее огнем. Она увернулась.
— Лежать! — В новом реве слышались
Дрогон хлопнул крыльями раз, другой… и сложил их. Зашипев напоследок, он распластался на брюхе. Черная кровь струилась из раны от копья и дымилась, капая на опаленный песок. «Он воплощенный огонь, — сказала себе Дени, — и я такая же».
Дейенерис Таргариен, вскочив на спину дракона, выдернула и отшвырнула копье с раскаленным, оплавленным наконечником. Мускулы дракона волнами ходили под ней, песок висел в воздухе, мешая видеть, дышать и мыслить. Крылья с грохотом развернулись, и красная арена вдруг ушла вниз.
Дени зажмурилась и снова открыла полуослепшие от слез и песка глаза. Миэринцы валили по ступеням на улицу.
Кнут так и остался в ее руке.
— Вверх! — крикнула она, хлестнув дракона по шее. Пальцы другой руки цеплялись за чешую. Дрогон махал крыльями, Дени чувствовала между ног его жар и боялась, что ее сердце вот-вот разорвется. «Да, да, неси меня, неси высоко, еще выше. ЛЕТИ!»
Джон
Тормунда Великанью Смерть, невысокого ростом, боги наделили широкой грудью и объемистым чревом. За мощные легкие Манс-Разбойник прозвал его Трубящим в Рог и часто говорил, что от Тормундова смеха горы могут уронить свои снежные шапки, в гневе же он ревел что твой мамонт.
Сегодня Тормунд и ревел, и орал, и молотил кулаком по столу, переворачивая кувшины, и брызгал сладкой слюной — рог с медом лежал тут же, у него под рукой. Он обзывал Джона Сноу трусом, лжецом, перебежчиком, растреклятым поклонщиком, грабителем, вороной-падальщицей — и это еще мало для того, кто хочет поиметь вольный народ в задницу. Рог он дважды метал в голову Джона, предварительно опорожнив его. Джон, пропуская все это мимо ушей и не повышая голоса, держался стойко и ни пяди не уступал.
В конце концов, когда у шатра пролегли вечерние тени, Тормунд Великанья Смерть, Краснобай, Трубящий в Рог, Ледолом, Громовой Кулак, Медвежий Муж, Медовый Король Красных Палат, Собеседник Богов и Отец Тысяч, протянул Джону руку.
— Идет, да простят меня боги. Матери не простят, я знаю.
Джон хлопнул его по ладони, вспоминая слова присяги. «Я меч во тьме, я дозорный на стене, я огонь, разгоняющий холод, я свет, приносящий зарю, я рог, пробуждающий спящих, я щит, охраняющий царство людей». Для него следовало бы придумать другие слова: «Я страж, открывший ворота и впустивший врага». Джон многое бы отдал, чтобы наверняка знать, что поступает правильно, но он зашел уже слишком далеко и не мог повернуть назад.
— Уговор, — сказал он.
От рукопожатия у него едва не хрустнули кости. Сил у Тормунда вроде бы не убавилось и белая бородища не поредела, но лицо под ней порядком осунулось, и на румяных щеках прорезались глубокие борозды.
— Зря Манс тебя не убил, когда у него был такой случай. Золото и мальчишки — непомерная цена за жидкую кашицу. Куда девался тот славный паренек, которого я знал и любил?
«Его выбрали лордом-командующим».
— Говорят,
— Если проживу столько. Мои люди наплюют на меня, узнав, о чем мы договорились. И твои вороны, насколько я их знаю, тоже подымут грай, а уж я-то их знаю. Столько вас, черных ублюдков, поубивал на своем веку, что и счет потерял.
— Южнее Стены я бы на твоем месте об этом помалкивал.
— Хар-р! — грохнул Тормунд — смех у него тоже остался прежним. — Это ты верно сказал — не то вороны заклюют меня до смерти. — Он огрел Джона по спине. — Переправив мой народец за твою Стену, мы с тобой разделим мясо и мед, а пока… — Тормунд снял и бросил Джону браслет с левой руки, потом с правой. — Вот тебе первый платеж. Мне они от отца достались, ему от деда. Теперь они твои, черный ты загребущий ублюдок.
На обручах из тяжелого старого золота были вырезаны руны Первых Людей. Тормунд никогда не снимал их, и они казались столь же неотъемлемой его частью, как борода.
— Браавосцы расплавят их в тигле. Возьми назад.
— Ну уж нет. Чтобы Тормунд Громовой Кулак вытряс из вольного народа все его золото, а свое оставил себе? Но кольцо с члена не отдам, шиш. Оно куда больше этих побрякушек, тебе на шею в самый раз будет.
— Ты не меняешься, — не сдержал смеха Джон.
— Еще как меняюсь. — Улыбка сошла с его лица, как снег летом. — Разве я теперь тот, каким был в Красных Палатах? Эти глаза видели слишком много смертей и кое-чего похуже. Сыны мои… — Горе исказило его черты. — Дормунда зарубили в бою под Стеной. Наскочил королевский рыцарь, ублюдок, мотыльки на щите… Я видел, как он замахнулся, да не успел: убил он моего мальчика. А Торвинд замерз, хилый был. Мы и не хватились еще, глядь — встает ночью, сам белый, а глаза синие. Мне самому пришлось управляться… Тяжело это, Джон. — Слезы блеснули на глазах Тормунда. — Что ж, что хворый, — он мой сынок был, любил я его.
— Мне жаль. — Джон опустил руку ему на плечо.
— С чего это? Тут-то ты ни при чем. На наших с тобой руках крови много, но в его смерти мы не повинны. И у меня остались еще двое крепких ребят.
— А дочь?
— Мунда… — Улыбка вернулась. — Взяла себе в мужья Рика Длинное Копье — веришь, нет? Парень думает больше членом, чем головой, но с девочкой хорошо обращается. «Обидишь ее, — сказал я ему, — я этот твой корешок оторву и отколочу им тебя, как дубинкой». Ладно, ступай назад, — сказал Тормунд, еще раз хватив Джона по спине. — Подумают еще, будто мы тебя съели.
— Итак, на рассвете, через три дня. Мальчики идут первыми.
— Сколько можно талдычить одно и то же, ворона? Как будто мы не уговорились с тобой. Мальчики первые, мамонты в Восточный Дозор. Ты предупреди там своих, а я позабочусь, чтобы все обошлось без драки и штурма треклятых ворот. Все чин чином: утка, то бишь я, впереди, утята за мной. Хар-р! — Тормунд встал, чтобы проводить Джона.
Небо было ясным. Солнце после двухнедельного отсутствия вернулось обратно, на юге мерцала голубая Стена. Старожилы Черного Замка говорят, что настроение у Стены меняется чаще, чем у безумного короля Эйериса или у женщины. В пасмурные дни она как белый утес, в лунные ночи черна как уголь, в метель — будто из снега вылеплена, а теперь сразу видать: ледяная. Сияет, вся в радугах, будто септонский кристалл, каждая трещинка высвечена. Под солнцем Стена прекрасна.