Танец убийц

Фагиаш Мария

— Поторопись, Георгий, речь о жизни и смерти.

Он знал, что мать его склонна все драматизировать и обожает трудные ситуации. Целую неделю она держала его в постели под пуховой периной и каждые два часа меняла на груди холодный компресс. Она страшно боялась, как бы грипп не перешел в воспаление легких или, не дай бог, в туберкулез, а сейчас, когда он едва стоял на ногах, гнала его среди ночи из постели.

— У меня все еще температура, мама, потрогай лоб.

— Нет никакой температуры, — возразила она, едва коснувшись его щеки.

Он снял ночную рубашку, и мать вытерла мокрое от пота тело полотенцем, после чего помогла ему надеть форму.

— Что

все это значит? — проворчал он.

— Не задавай лишних вопросов. — Она отдала ему конверт. — Отдашь это письмо лично Драге. И тут же отправляйся домой.

— А коляска уже готова?

— Нет, я не хочу разбудить соседей. Ты прекрасно дойдешь пешком, тебе пойдет только на пользу.

— Но у меня ужасная слабость в ногах.

— Так бывает, когда пролежишь десять дней в постели. Как бы то ни было, доктор Гашич сказал утром, что воспаление прошло, осталось только немного в бронхах.

Как обычно, мать настояла на своем. Она обладала железной волей и фактически являлась главой семьи. Как доверенное лицо и советчица королевы, она была ответственна за многие королевские решения, в том числе за назначение премьер-министром своего бывшего любовника генерала Цинцар-Марковича.

Георгий вышел из дома через заднюю дверь и глубоко вдохнул несколько раз прохладный ночной воздух, надеясь избавиться от головокружения. Он действительно чувствовал слабость, особенно в коленях, а когда добрался до Конака, был абсолютно без сил.

На посту стояли недавно призванные рекруты, которые его не знали и не желали пропускать во дворец. После долгих пререканий они наконец согласились позвать лейтенанта Живковича.

Георгий и Живкович в военном училище были приятелями, и оба в восемнадцать лет сдали экзамены: Георгий с большим трудом, Живкович же третьим из лучших. Тем не менее Георгию разрешили продолжить образование, в то время как Живкович был направлен в войска, а затем командирован в дворцовую охрану. Очевидная поблажка, которую получил Георгий, внесла раскол в его отношения с сокурсниками. Только Живкович сохранил с ним прежнюю дружбу. Хотя они и виделись теперь реже, чем прежде, никаких разногласий между ними не было.

С того момента как Драга стала королевой, Георгий имел право в любое время дня и ночи входить во дворец. Поэтому он ожидал, что Живкович немедленно отдаст приказ пропустить его. Однако, к своему удивлению, он увидел, что его появление лейтенант встретил с явным недовольством.

— Что ты хочешь? — спросил Живкович.

— Пройти к моей тетке, чего же еще? — Георгий показал на часовых: — Эти парни, конечно, не знают меня. Набрали явно из деревень.

— Сегодня вечером введены особые меры безопасности. Никому не разрешается входить в Конак без разрешения генерала Лазы.

Георгий был сбит с толку.

— Петр, что с тобой? Какое еще тебе нужно разрешение, чтобы меня пропустить?

— Думай что хочешь, но нужно разрешение.

— Тогда получи его.

— Я не могу сейчас отвлекать генерала, он как раз ужинает с их высочествами.

У Георгия разболелась голова. Все казалось каким-то нереальным, будто он стоит где-то на дне моря и видит Живковича вместе с часовыми сквозь пелену воды.

— Петр, прекрати ломать комедию. Лаза, конечно, не меня имел в виду. — Он повысил голос: — Пропусти меня! Я приказываю! — Как старший лейтенант, он был выше Живковича по званию. Для пущей убедительности он стал трясти ворота, что, однако, не произвело на Живковича никакого впечатления, а только причинило боль рукам самого Георгия.

— Я прошу тебя, Георгий,

отправляйся домой, — настойчиво сказал Живкович.

— Позови капитана Панайотовича. Он меня пропустит.

Живковичу это явно не понравилось.

— Он как раз сейчас занят.

На бульваре в этот момент поднялся сильный ветер. Хотя мать и протерла его полотенцем, Георгию казалось, что пот по телу льется ручьем. Только что он чувствовал жар, а теперь просто дрожал от холода.

— У меня письмо для тетки, и это срочно. Я уже неделю валяюсь больной в постели, а тут мать погнала меня в ночь! Не держи меня на сквозняке, если не хочешь моей смерти.

— У тебя действительно больной вид, — согласился Живкович. — Почему бы тебе не отдать письмо мне? Я передам его королеве. Отправляйся спокойно домой и ложись в постель. Тебя это устроит? — Его тон был снова очень настойчив.

Когда Георгий по пути домой думал о происшедшем, он злился на себя — напрасно он отдал письмо Живковичу. Совершенно невообразимо было то, что приказ никого не пропускать в Конак касался и его, племянника королевы. Живкович явно выдумал все это. По каким-то причинам он ни за что не хотел пустить Георгия в Конак. С необъяснимым упорством лейтенант заставлял его вернуться домой. Почему он так себя вел? Может быть, они привели женщину в караульное помещение или устроили там попойку? Если бы он не чувствовал себя так плохо, то постарался бы это выяснить не откладывая. Но, вздохнув, он решил, что задание свое выполнил, и зашагал дальше.

По дороге у него снова закружилась голова, и ему пришлось прислониться к стене, вдоль которой шел. Хотя в комнате матери еще горел свет, Георгий юркнул в комнату, где спали обычно оба его дяди, и забрался в постель. Когда мать вскоре зашла проведать его, он сделал вид, что спит, и ответил на ее вопрос о письме лишь неразборчивым бормотаньем.

Зайдя на террасу «Сербской короны», Михаил по гулу голосов понял, что с момента, когда был здесь в последний раз, выпили немало. Штатских почти не было видно, зато военных, казалось, так много, как будто они размножались делением. Из офицеров, которые присутствовали на собрании в каптерке фельдфебеля, Михаил увидел только Богдановича и Танкосича, каждый — в центре двух бурно веселившихся за столами компаний. Похоже, как раз в этот момент между ними возник спор о том, что именно должны играть цыгане. Богданович требовал вальс, но, когда смертельно усталые цыгане заиграли первые такты, компания Танкосича заявила: с этой австрийской кошачьей музыкой надо кончать, они хотят послушать народную песню слепого гусляра Филиппа Висньича. Цыгане, как только возник спор, играть перестали и, не желая вмешиваться, сидели опустив головы. «Да пусть эти сволочи хоть поубивают друг друга!» — было отчетливо написано на их смуглых лицах.

Все цыгане питали нескрываемое презрение к этим безбородым юнцам офицерам, как, впрочем, и ко всему сербскому офицерству, — чуть что, они хватались за сабли, но были чрезвычайно прижимисты насчет чаевых. Среди цыган ходила легенда о том, как однажды в Париже на площади Согласия венгерские гусары, русские князья и богатые американки за особо удачное исполнение клеили на лоб любимому скрипачу тысячефранковые банкноты и швыряли пригоршни золотых в фонтан. Одному белградскому цыгану тоже однажды улыбнулось счастье, когда он встретил свиноторговца, у которого карманы были набиты деньгами. Поговаривали, что был подобный случай и с одним предпринимателем, получившим богатый подряд на строительство школ и поставки в войска.