Tanger
Шрифт:
Резкие порывы ветра из метро, то теплого, то холодного. В стекле витрины на коробочках женского белья выпукло сияют ягодицы и груди. В конце перехода появился Кирилл. На голове модный картуз, короткая теплая куртка, расширяющая его и узкие обтягивающие джинсы и эта его деревенская походка, эта его сутулость.
— О, привет, Кир!
— Давно ждешь?
— Только что пришел… ты такой модный стал! Я тебя даже не узнал!
— Ты знаешь, — он мучительно задумался. — Ну-у, хочется как-то выглядеть. А ты такой интеллигентный — панама эта, шарфик.
Идем
Я был весел, энергичен, это была энергия издыхающего человека. Меня самого удивляла веселость, усталая энергия, все еще двигающая меня, переставляющая по Москве, открывающая мне рот, ведь все уже кончилось у меня, жизнь по инерции привычки. Что-то последнее не дает упасть прямо здесь, возле урны.
Однокомнатная квартира. Голые стены. Телевизор с видеомагнитофоном на полу. Полированный раздвижной стол. Старый большой телевизор на шкафу. Шифоньер с пыльными коробками наверху. Радиоточка, кажется, что если покрутить ручку, то услышишь советские новости из параллельной жизни. Удивительно, как эти съемные квартиры похожи друг на друга. Как похожи друг на друга и те, кто их снимает здесь, в Москве.
— Так смешно, Кирилл.
— Что?
— Непривычно как-то, что ты такой хозяйственный. Водки купил, виноград, и что это, нарезка какая-то.
— Ты знаешь, я даже и не знаю, нужно же что-то на закуску.
— Ты ж совсем не пил, Кирилл?
Он ходил по коридорам общаги в выцветшей рубашке навыпуск, в старом трико с оттянутыми коленями, длинные прилизанные волосы были, как схимник какой-то. Вечная алюминиевая кастрюлька в руках.
— Так смешно, Кирилл, что ты разливаешь водку.
«Кириллу тоже не понятна моя боль, слушает только из уважения к моей личности и удивляется, что я могу страдать из-за какой-то там Асель».
Он вздохнул.
— Никогда бы не подумал, что мы будем с тобой вот так сидеть в какой-то квартирке на окраине Москвы, зимой, пить водку и на дворе уже девяносто шестой год. Куда летит время?
Он вздохнул.
— Ты извини, я много не буду пить, завтра занятия.
— Кирилл, я всегда, когда стучал в дверь твоей комнаты, вначале слышал звук отодвигаемого стула. Стук в дверь, а потом такой дребезг — д-р-р.
— Да-а, — вздохнул он и сунул руку глубоко в карман.
— А потом заметил на полу возле стола две борозды от ножек стула.
— Да-а, я много занимался тогда, — вздохнул он.
— Это знаешь, как скульптор какой-то, Торвальдсен, что ли, который так много ходил по своей мастерской, что протоптал канаву.
Он вздохнул и поправил волосы, будто удивляясь, что они короткие.
— Ты сильно изменился после Германии, а я знал, что она тебя изменит.
— Почему?
— Не знаю, Кирилл. Я ведь тоже много занимался, хотел изменить мир, и не заметил, как сам изменился после армии, что-то такое понял в жизни, и это повисло на мне грузом каким-то, с которым стало легче,
Он вздохнул.
— Ты чего вздыхаешь?
— Что? Да-а. Ты знаешь, я даже и не знаю.
— И вот я, Кир, той осенью, стою на нашей остановке и вижу тебя — ты идешь в красных обтягивающих джинсах, и у тебя короткая стрижка, я даже не узнал тебя, а потом обрадовался, я знал, что ты изменишься после Германии.
— Как ты после армии?
— Не-ет, в другую сторону, но все же изменишься.
— A-а, ну да.
— И все еще говорили тогда: вы видели Кирилла в красных джинсах? Вы видели Иошкина в джинсах?
— Да-а?
— Да, говорили. И в тебе уверенность какая-то появилась.
Он вздохнул и сунул руку в карман.
— А мне так страшно было возвращаться в Россию, Анвар. Самолет завис над Москвой, я увидел приближающиеся огни и подумал: вот Россия, лагеря, смерть. Я испугался.
— Да-а, я понял твое чувство… Нелли Рубер работу предложила. Редактор. А, Кирилл, ну какой я, на хрен, редактор? В этой интеллигентной панаме, шарфике и чужом пальто крадусь через чердак в общагу, живу там и прячусь, важным, кредитоспособным голосом звоню московским журналистам с таксофона. А мне никто не звонит.
Он мучительно задумался.
— Ты знаешь, ну позвонят еще, скоро же Новый год, никто не работает уже, на самом деле. Не переживай, — он вздохнул.
«Да, финансовый год заканчивается… Что он все вздыхает?»
— А это чьи сигареты, Кир?
— Мои, кури.
— Ты же не курил?
— Так, иногда.
— «Счастливый удар» или «Тебе повезло», сигареты американских рабочих, говорят.
— Ты знаешь, я же немецкий учил.
Черное окно. Голая лампочка под потолком. Водочный озноб. Вот моя рука с сигаретой. Такое чувство, что за Кириллом кто-то прячется. Приятно закурить после водки, почувствовать, как дым сжимает трахею.
— Спасибо, тебе, Кир.
— Ла-адно.
— Я так наелся и, можно сказать, напился. Странно все-таки, что они мне не звонят. Журнал нужно сдать в январе… а ты как в РГГУ устроился?
— Через Аллу Адамовну.
— A-а, она хорошо к тебе относилась.
— Я французский начал учить, на курсы хожу.
— Ого!
— Познакомился там с кубинцами, парень с девушкой, достаточно эротичные люди, Анвар, раскрепощенные сексуально.
— Так смешно, Кир, что ты об этом говоришь… эротично, сексуально… просто не видел тебя давно. Что ты все вздыхаешь, Кир?
— Да? А я и не заметил.
Он закурил, пальцы его дрожали.
— Ты знаешь, эти кубинцы такие открытые, яркие! Я так комплексую со своей внешностью.
— Ты красивый, Кирилл. Я давно уже заметил, что ты красивый. Вот повернись в профиль. У тебя профиль красивый. Нос такой изогнутый, как у старорусского витязя, который из леса смотрит в степь!
— Скажешь тоже.
— И подбородок мужественный.
Он мучительно задумался.
— Нет, я не верю тебе, нет.
— Ну точно тебе говорю! Ох, ну как мне доказать тебе, а?!