Танкер «Дербент» • Инженер
Шрифт:
Стамов повернул баранку руля. Ветер загудел с другой стороны, и уже не звери, а гибкие белые змейки поползли по шоссе.
«...На складе, например, нет вентиляции, штукатурка обвалилась по углам и на потолке слезится сырость. В стенгазете кладовщики писали стишки: «Охрана труда, загляни сюда...» Газета провисела в коридоре всю осень, пока ее не сорвало сквозняком. Осенью можно легко провести ремонт, не прекращая работы склада. Но Емчинов приказал ремонтировать в мороз. В тресте уже несколько дней поговаривают о предстоящем приезде наркома. Но если спросить Емчинова, почему закрыт склад в мороз, в непогоду, в горячее время, он бы, вероятно, ответил: «Не соблюдены санитарные условия...»
Особенно возмутительна эта история с Петиным. Теперь
Но Сергей Николаевич помнит еще кое-что.
...Совещание в кабинете управляющего. Белоголовый парень остужает ладонями пылающие уши. Он одурел от успеха, похвал и всеобщего внимания. Он похож на человека, внезапно, незаметно для себя попавшего в беду. То, что он предлагает, может принести большую пользу или большой вред, — это зависит уже не от него, а скорее от тех, которые собрались здесь в кабинете. Все они дружески улыбаются парню, хвалят его напропалую и обещают помочь. Они прямо-таки соревнуются друг с другом в похвалах и обещаниях. Среди них — лаборантка, желтолицая, подтянутая и злая. Она, должно быть, недолюбливает Петина и втайне завидует ему. «Зимой нефть вязкая, — говорит она не без злорадства. — Вы забыли о зиме». Но, сама того не подозревая, она одна помогает Петину. Другие смотрят на нее укоризненно, словно она сделала бестактность. Всем нравится белоголовый парень, они находят его предложение смелым, неожиданным, остроумным и потому не прочь пошуметь, поспорить, надавать обещаний. Но наступили морозы, и о нем забыли. У каждого свои неполадки и тревоги. Каждый озабочен прежде всего своей ответственностью и не чувствует себя ответственным за участок другого. Вот почему произошла эта авария, как и многие другие аварии и простои на промыслах. Вот почему закрыт склад в мороз, в непогоду, в горячее время...
Переднее стекло залепило снегом. Осталось только блестящее, чистое полукружие, протертое стрелкой. Сквозь него виднелось шоссе, засыпанное крупой и исполосованное следами шин. На чистое полукружие садились снежинки, шевелились, таяли и сметались в сторону поворотом стрелки. Сергей Николаевич закрывает глаза. На мгновение пропадают полосатое шоссе, падающие телеграфные столбы и снежные змейки. Перед его взором возникает давно забытый пейзаж: облупленная каланча водокачки, окруженная метелками тополей, склоненных в одну сторону ветром; вереницы ободранных товарных вагонов, штабеля дров с краю насыпи, все такое близкое и яркое до мельчайших деталей, как бывает только в детстве; в поленнице попадаются такие славные березовые кругляши — белые, омытые дождем, словно крытые лаком. А забор возле водокачки потемнел, набух от дождя, и его хочется поковырять ножичком. На заборе огромная надпись дегтем: «Вошь угрожает социализму. Кипятите белье. Не толпитесь на перроне. Избегайте рукопожатий». Рядом нарисован диковинный зверь размером с курицу, колченогий, брюхатый, свирепый на вид. Сережка рассматривает зверя, старается вспомнить надпись; он заранее прячет руки за спину, чтобы как-нибудь не нарушить нового правила. Он подавлен сознанием своей ответственности и скорее умрет, чем коснется чужой руки...
Толчок на ухабе. Сергей Николаевич вздрагивает, открывает глаза. На чистое полукружие стекла бесшумно садятся снежинки.
Мало ли что было в детстве. Недавно он сам сидел на совещании, слушал Петина, а когда грянули морозы, забыл о нем, как и другие. Наедине с собой он возмущается тем, как поступили с Петиным, но на людях молчит. Не так-то просто защищать опороченное дело. Нет, уж какой он боец! Лучше думать о другом. Предстоит еще скверная бессонная ночь в степи, на ветру. Но сейчас за рулем он отдыхает. «Да ну их к черту... давай о другом...»
Глухо гудит мотор на подъеме. Каштанный бугор. Ноздреватая каменная глыба на завороте. За глыбой обрыв...
«Поди сюда, — зовет Сергей Николаевич, — скорее, пока я еще не доехал,
— Вот мы и встретились, Большой Сережка. Помнишь, как ты тащил меня на руках через болото? Забыл?
— Нет, я ничего не забыл. Я вспоминаю об этом всякий раз, когда проезжаю здесь. А проезжаю я часто и все больше ночью. Зимой у меня мало спокойных ночей. Видишь, что делается в районе? Видишь, закрыли склад в мороз, в непогоду, в горячее время...
— Не надо говорить о делах.
— Хорошо, я не буду. Я сказал, что часто думаю о тебе. Это правда. Я сочинял письма к тебе, очень длинные, но ни одно из них не было написано. Ведь это все только выглядело просто, а на самом деле было не просто. Да, да, говорю тебе это, пока мы одни, пока я один. Только не придвигайся близко, а то я перестану управлять и мы полетим ко всем чертям с этой кручи. Знаешь, однажды ночью я ехал на переправу к острову и задремал за рулем. Мне приснилось, что навстречу автомобилю, прямо под колеса, прыгает маленький человечек. Во сне я круто свернул и затормозил машину. Передние колеса прошли в двух шагах от глубокого котлована. Об этом я тоже хотел написать тебе. Еще я хотел написать, что наше болото осушили, что по склонам Каштанного бугра уже бурят и по левую сторону от бугра тоже бурят. Хотел рассказать о чернорабочем Шеине, который стал мастером, необыкновенным мастером; как он, Шеин, ездил в Москву и виделся с товарищем Сталиным. Я хотел рассказать тебе о своей жизни (все это ведь и есть моя жизнь). Но ты приехала, и я ничего не сумел тебе рассказать... Такой уж я уродился, нескладный, — неудачная конструкция, одним словом... Ну, а теперь прощай, мне надо выходить».
У разъезда Стамов остановил машину. Ветер распахнул дверцу, толкнул его в грудь мягкими лапами. Вокруг текла густая желтоватая мгла, пронизанная искрами света. Сквозь нее просвечивали зыбкими золотыми пятнами огни буровой. Стамов зашагал в ту сторону, и скоро из мглы показался черный остов вышки, заслеженный помост и на нем — неподвижные фигуры рабочих. Они смотрели на Стамова молча, пока он выходил на свет. Сергей Николаевич понял, что перед ним насмерть усталые, раздраженные люди, ищущие, на ком бы излить свое раздражение. Под их молчаливыми взглядами он прошел по скрипящему снегу и откинул воротник тулупа.
— Упустили инструмент? — спросил он быстро, проходя по помосту и взглядывая на всех по очереди с таким видом, который говорил, что он нисколько не обеспокоен и не придает значения случившемуся.
В ответ все заговорили разом.
— Упустили! — передразнил Шеин плачущим голосом и надвинул на глаза шапку, как будто собирался драться. — Еще бы не упустили. Ты послушай-ка...
— Ничего удивительного! — крикнул высокий темнолицый парень, расталкивая товарищей, чтобы быть поближе к инженеру. — Перепутали на базе трубы.
— А ты не беспокой начальство, — надрывались сзади. — Ты грызи ее зубами, породу-то!
— У тебя, Серега, тулупчик-то справненький, а у меня через нитку дырка. Это как?
Среди этих выкриков Стамов присел на помост и закурил папироску. Его спокойное молчание и то, что он не пытался спорить и оправдываться, — все это как-то смягчило людей. Тяжело вздыхая, Шеин присел на корточки и запустил пальцы в портсигар Стамова. За ним потянулись и другие. Сергей Николаевич щелкнул пустым портсигаром и сказал:
— Склад открыт, надо послать машину. А теперь рассказывай, как было дело.
Он курил и слушал объяснения бурильщиков. Оказалось, что во время бурения скрутилась и оборвалась под землей колонна. При этом приборы показывали нормальное давление на забой и грунт был невязкий. Шеин рассказывал торопливо, глотая дым:
— Говорил я Дятенко, что трубная база часто путает комплекты труб. Вместо новых присылает амортизированные, усталые. Усталый металл, известно, рвется. А он говорит — нужны доказательства. Доказательств, понятно, нет; на вид-то они все одинаковы, трубы-то. Вам, говорю, надо проверить, а не ждать доказательств.