Танки на Москву
Шрифт:
— Я буду жаловаться!
— Куда?
— В Москву буду писать.
— Ну-ну.
Пули рассыпались веером, пробивая плотную листву, взметая бурые фонтанчики. Раздались крики — беженцы бросились кто куда. Оцепление попадало наземь. Солдаты озирались вокруг, стараясь понять, откуда ведется огонь. Но стрельба оборвалась — выпалив наугад, невидимые стрелки скрылись в ближайших руинах.
— Гады! — чертыхнулся Глебов, поднимаясь. — Только и умеют бить из-за угла.
Колченогий лежал рядом, уткнувшись лицом
3
Из баньки возвращались навеселе. Настроение было легкое, почти воздушное. Вспоминалась полевая дорога, березовые перелески, небо в белых облачках. Эх, Русская земля, ты уже за холмом!
В казарме бушлаты стояли ратным строем. На деревянном столе луковицы пылали семиглавым собором. За столом сидел подполковник Косолапов — мрачный, как солнечное затмение.
— Помылись? — проокал он, точно деревенский батюшка. — А чего на лаптях грязь?
— Ее разве отмоешь? — Лисин прошлепал по казарме, оставляя мокрые следы. — В бане весь пол загажен — вот и топали босиком.
— Это верно, — вздохнул Косолапов. — Теперь нам никогда не отмыться — объявлена капитуляция.
Внезапная весть ошеломила. Стало понятно, что свершилось неслыханное предательство. В самый канун победы, когда только и оставалось добить врага в его логове, Москва вдруг решила замириться с ним. Одним махом все становилось бессмысленным — война, смерть, кровь.
Голубоглазая бутыль засияла на столе, как минарет. Офицеры расселись кругом. Из приемника донеслось гнусавое пение. Косолапов мусолил в зубах сигарету:
— В общем, мужики, приказано зачехлить орудия и — по домам.
— Как отступать будем? — усмехнулся Глебов. — Строевым шагом или мелкой рысцой?
— Будем двигаться, как учил великий полководец, — поднял кверху назидательный палец Лисин. — Наденем ветры и вперед.
Наступило похоронное молчание. Паша Морячок задумчиво скреб ногтем по столу. Косолапов елозил окурком по краям кружки. Глебов, криво улыбаясь, вынул пистолет, приставил дуло к губам, свистнул:
— Эх, товарищ майор, жалко мне тебя — суворовскую-то медаль придется припрятать.
— Это почему?
— Жена не поймет — война проиграна, а ты награду получил. За что? За пособничество врагу?
— Награды не прячут, награды демонстрируют. А супруге скажу — пожаловали за бесстрашную эвакуацию.
— Ловкач!
— Завидуешь? — рассмеялся Лисин. — Сам, наверное, такую медаль не прочь нацепить?
— Спасибочко. Мне теперь и ветров на ногах довольно…
За окном угасал вечер. Горы окутывала сизая роздымь. В оружейной комнате Капитоныч пересчитывал патроны.
— Личное оружие тоже сдать! — приказал он.
— Зачем?
— Чтобы в сердцах кого не подстрелил.
Пистолет забился в угол, как щенок. Лишившись стального друга, Глебов почувствовал себя
В эту ночь при луне
1
Наступило воскресенье — срок выписки из небытия. Турин покинул госпиталь, сверкая бинтами. В казарме его дожидался старший лейтенант Глебов. Решили вечером сходить в шашлычную — отметить возвращение.
Шашлычная находилась недалеко от гарнизона — на перекрестке трех дорог. Это была невзрачная сараюха, некогда покрашенная в цвет веселого весеннего дождя, со временем приобретшая грустные тона поздней осени. Поодаль располагался блокпост — на пыльной обочине одиноко маячил бронетранспортер, охраняемый солдатиком. Блестя голодными глазами, он стыдливо отворачивался в сторону, когда слышал пьянящие запахи еды.
Офицеры устроились за угловым столиком. Хмурый хозяин, поседевший после гибели жены при первой бомбежке Грозного, принес две тарелки с кусками жареного мяса, а его юная дочь — пресные лепешки. Все это делалось неприветливо, с подчеркнутым отчуждением.
— Хадижат, включи музыку, — только и сказал хозяин.
Из потрепанного магнитофона, стоявшего на прилавке с посудой, донеслись дребезжащие звуки. Самодеятельные музыканты с ожесточением дергали расстроенные струны, как спусковые крючки. Казалось, они изо всех сил старались воспроизвести какофонию беспорядочной пальбы. В этом стальном бряцании чувствовался особый неустрашимый настрой. Таким же металлическим оказался и голос певца, прокаленный хрипотцой. Он пел о жестоких русских, разрушивших его цветущий город, и призывал джигитов отомстить за погибших — сокрушить ненавистную Москву:
Нам равных нет. Мы все сметем.
Держись, Россия! Мы идем.
Поначалу офицеры не замечали воинственных созвучий — они так давно не видели нормальной пищи, что не до того было. Лишь немного утолив голод, Турин обратил внимание на музыку.
— Слышишь?
— Что? — насторожился Глебов.
— Как волки идут.
— Какие волки?
— Чеченские.
— Ты про песню, что ли? Не бери в голову — стращают.
Глебов прислушался к припеву, похожему на волчий вой:
— А может, и в самом деле идут.
Разомлев от еды, офицеры предались благостной ленце. Уже и бравурные мелодии с хвастливой восточной окраской показались им не столь угрожающими…
Их было четверо. Они вылезли у перекрестка из обшарпанной легковушки. Вожак выделялся густой шевелюрой и пронзительным орлиным взглядом. На нем была модная кожаная куртка, сверкающая молниями и заклепками. Он держался гордо, с достоинством, как и положено горцам. Остальные, вооруженные до зубов, видимо, были его охранниками.