Танки повернули на запад
Шрифт:
В первых числах марта на всех станциях от Осташкова до Андреаполя грузились батальоны, полки, бригады 1-й танковой армии.
Куда, зачем перебрасываемся — никто не знал. Мы слышали только одно: быстрее, быстрее, быстрее!
Едва с протяжным скрежетом закрывались тяжелые двери теплушек, как паровоз давал гудок и окутывался плотным ватным паром. Вагон за вагоном с замирающим вдали перестуком колес погружались в бескрайно тянувшиеся леса.
Глава вторая
Лязгают,
Состав стоит на далеком от вокзала пути. Город почти не виден. Он только угадывается за дымкой морозного утра, в каком-то тревожном тумане.
Комендант предупредил, что стоянка часа полтора. До сих пор задерживались минут на 15–20. Оторвется старый паровоз, его место займет новый и — вперед!
Мы с Михаилом Ефимовичем решаем заехать в главное управление бронетанковых войск. За стеклами нетряской машины малолюдная насупленная утренняя Москва военного времени.
Командующего и его замов нет. Никому не ведомо, куда мы держим путь.
Михаил Ефимович поглядывает на часы, торопливо сосет сигарету. Пачками трофейных сигарет набиты все его карманы. Он щедро одаряет ими офицеров управления.
После Москвы мы движемся куда медленнее. В узкое русло тянущейся к югу железнодорожной колеи через Москву вливаются сотни эшелонов с войсками, боеприпасами, продовольствием, горючим. В мелькающих окнах классных вагонов белеют лица и повязки раненых.
Остановки теперь длятся по часу, по два, по три. На станциях солдаты разминают затекшие ноги, обмениваются с ранеными махоркой, выспрашивают о фронтовых новостях. Раненые уверенно предсказывают:
— Вам до Курска, как бог свят.
Может, и так…
Один пролет я еду в штабной теплушке Горелова. Мы сидим, пригнувшись, на вторых нарах.
Внизу у буржуйки вполголоса поют офицеры. Равномерное покачивание, неожиданный досуг настраивают на элегический лад.
Горелов молчит, курит, разгоняя рукой сизоватые клубы. Но разве разгонишь? Наверх, к потолку, тянется плотное облако дыма.
— Если не о бое, не о бригаде, то о дочке, — признается Горелов. — Как бы ни умаялся, прежде чем уснуть, должен о ней подумать… Не вернусь, что с ней тогда? Кто человеком сделает? Бабка стара, на мать надежда невелика. Школа?.. Э, что школа без родителей? После войны, кажется, по-новому бы жить начал и дочке многое бы открыл…
Горелов замолкает, уставившись в поглощающую дым оконную щель, слушает песню.
Сейчас так, наверно, в каждой теплушке… Исступленный ритм нарушен. Непонятный покой, с неба свалившийся отдых. Всякий знает: эта благодать не надолго. Через сутки-другие опять фронтовая страда. А на душе скопилось столько! Разве выскажешь? Лишь песня, да обрывки разговора, да опять песня…
Чем дальше на юг, тем медленнее движение. И наконец — стоп! Паровоз отцеплен. Но что-то нет обычного толчка. Новый не подошел.
Чей-то крик в приоткрытую дверь:
— Касторная!
О, сколько
Остатками зимних боев, докуда хватает глаз, торчат из-под снега крылья автомашин, стволы пушек, танковые башни, самолетные хвосты. Воронки вдоль путей, обгоревшие скелеты вагонов, кирпичные развалины пристанционного домика — это следы недавних бомбежек.
А сколько изведала ты за часы нашего недолгого пребывания!
Комендант Касторной — майор, осатаневший от бессонницы, от воздушных налетов, доложил, что станция забита эшелонами с боеприпасами и горючим.
— Теперь и вы пожаловали…
На все вопросы майор отвечал неестественно громким голосом и обычно невпопад. Чаще всего он повторял две короткие фразы: «Паровозов не имею»… «Когда — не могу знать».
Мы с Катуковым, чтобы уединиться, отправились в машину, которую пригнал мне когда-то Горелов. Полуторка с кузовом, покрытым фанерной будкой, стояла на одной из платформ. Миша Кучин подбрасывал уголь в круглую чугунную печурку. Мы сидели на походной раскладушке и разговаривали в ожидании ужина.
С той поры, как была образована армия, при штабе появилась военторговская столовая. После выезда из Соблаго она, правда, не напоминала о своем существовании. Но в Касторной нам был обещан полновесный ужин.
В дверь фанерной будки осторожно постучались. Вошла официантка Лиза в белом фартучке поверх шинели, в маленьких, как у ребенка, валенках, с подносом, накрытым вместо салфетки вафельным полотенцем. Она стряхнула со стола ей одной видимые соринки, расстелила газету, поставила поднос.
И тут началось. Взвыла сирена, ее подхватили разноголосые паровозные гудки, зататакали зенитные пушки. Часовой, стоявший на платформе, рванул дверь нашего фанерного жилья:
— Воздух!
В небе сверкнули огни осветительных бомб. Гул разрывов стремительно наплывал от Щигров, заглушая гудки, свист, крики, заполняя собой до отказа все пространство. Это уже не гул, это — раскалывающий голову, переворачивающий душу грохот. Бомба упала между эшелонами.
Я почувствовал несильный удар по спине. Рядом лежал поднос, на котором принесли нам ужин. Воздушная волна смяла фанерную будку, бросила ее о рядом стоящие вагоны, обломками рассыпала вокруг.
Под платформой я перебрался через пути. В подвагонном мраке наткнулся ищущей рукой на обтянутую шинелью спину. Спина шевельнулась.
При вспышке разрывов я увидел сидящего на рельсах автоматчика. Вероятно, того, который стоял на часах и крикнул: «Воздух!»
Новая вспышка осветила детские валеночки, задранную полу шинели, белый передник. Голова и грудь Лизы лежали под уклон и мне не были видны.
— Куда ее? — спросил я.
— Не знаю, — ответил солдат и, помолчав, добавил: — Когда к вам поесть несла, не удержался, схамил: «Ты, говорю, начальство только днем обслуживаешь?» Она глянула на меня, ничего не сказала… Сволота я, каких поискать…