Танки повернули на запад

Попель Николай Кириллович

— А как именно понимают?

— А так же, как и командиры… Солдат-то ведь тоже газеты читает. Его тоже географии и разным другим наукам обучали… Один поезд выходит из Орла на юг, другой из Белгорода на север. Где они встретятся? Отвечаю:

— В Курске.

— Но если план так уж для всех очевиден, может быть, гитлеровцы не применят его? — искренне усомнился я.

Мочалов задумался. Солнце, поднимаясь в зенит, припекало сильнее. Тень от березы становилась короче.

— Послушайте, Петя, скидывайте гимнастерку. Но Мочалов лишь скромно расстегнул отложной ворот.

В то время погоны носили еще на гимнастерках старого образца.

— А если так, тем более не поеду на курсы, — решительно заявил он. — Тут бои начнутся, а я буду «левое плечо вперед».

— Никто на курсы силком не гонит. Нам еще воевать и воевать. Раз вы географию изучали, знаете, сколько километров до Берлина.

— У меня отсутствуют командирские задатки.

— Наживете. Никто не родится офицером… Почему вы считаете, что немцы пойдут именно здесь в наступление?

Мочалов опять задумался. Выгоревшие брови сдвинулись к переносью, уголки рта поползли вниз. Заговорил неуверенно, ощупью.

— У солдата душа чует. Потом листовки бросали, уведомляли, что придумали сильнейшее оружие, сверхмощные танки. Еще что?.. Передовую не бомбят, а на тылы что ни день летают. Вообще, на передовой слишком тихо…

Мочалов хитро, сообщнически улыбнулся и добавил:

— Наша танковая армия неспроста сюда прислана, неспроста зарылась в землю… А потом, Гитлер очень уж разложить нас хочет. Иной раз утром все вокруг белым-бело от листовок, журналов. И почти на каждой такой бумажонке Власов совой глядит. То письмо его, то биография, то обращение.

— Значит, листовки власовские почитываете?

— Кто, я?

— Вы.

Мочалов посмотрел на шуршащие над головой листья:

— Как вам сказать?

— Как есть, так и говорите. Чего крутитесь?

— Не кручусь я. Приказ имеется: категорически запрещено.

— Про приказ я и сам знаю.

— Не то чтобы каждую обязательно. Но так, иной раз поглядишь, почитаешь, как генерал Власов русский народ любит, а сам к немцам удрал… И знаете что, если бы я командующим был, наоборот, разрешил бы всем читать те листовки. Читай на здоровье. Если ты на грошевщину покупаешься, значит, грош тебе и цена. Лучше такой пускай идет к фрицам, чем будет здесь смердить. Все равно в трудную минуту продаст. Я небось с сорок первого года на фронте, всяких видал. В октябре, под Москвой, был у нас старшина. Увидел у одного листовку, лейтенанту стукнул. Хорошо, тот умный был, не раздул дело. А когда подперло нас однажды в лесочке, так тот солдат, который вражескую пропаганду читал, до последнего бился. Мог в плен живым сдаться, но погиб как герой родины… Между прочим, умного человека фашистская листовка оскорбляет, злее делает.

— В армии не только умные служат. Да и власовские листовки опаснее немецких образца сорок первого года.

— Зато и люди сейчас не такие, как в сорок первом, — возразил Мочалов.

— В каком смысле?

— Без растерянности. Растерянного легче охмурить.

— Но есть слабые, неустойчивые, уставшие от войны. На таких может власовская пропаганда повлиять. Не говорю, что перебегут на ту сторону. Но начнут

сомневаться, колебаться. А на войне такая роскошь непозволительна.

— Это, конечно, так. Я ведь не в защиту власовских листовок. Только панику поднимать незачем. А у нас, например, есть один деятель. Заметил, солдат из листовки цигарку скручивает, и понес: «Хранение вражеских листовок»… и тэ дэ и тэ пэ…

— Панику поднимать не надо. Но и забывать, что гитлеровцы сформировали власовскую армию, которую назвали «русской освободительной», тоже нельзя.

— То — из пленных…

— Из людей, которые до плена считались советскими… Становилось все жарче. Я расстегнул китель. Только после этого и моего вторичного предложения Мочалов разделся до пояса. Он сидел, блаженно подставляя себя под теплые струи ветерка. От темно-коричневых лица, шеи и кистей худенькое тело его казалось необычно белым и нежным. Метинами войны выделялись на нем три морщинистых сине-розовых рубца — на правой руке, на животе, на левом боку. Четвертый раз Мочалов был ранен в ногу. Эти рубцы, наверно, и навели наш разговор на госпиталь.

— Только там солдат и отдыхает, — мечтательно протянул Мочалов. — А тут с марша в бой, с боя в марш.

— А в обороне?

— В обороне лопату в зубы и пошел. Столько земли перекидаешь, что метро построить можно. Танки в земле, машины в земле, штабы в земле, солдаты в земле… Мы во втором эшелоне?

Я кивнул.

— Позади еще войска?

— Есть, наверное.

— И все, как кроты, день и ночь напролет роют?

— Роют…

— А правду говорят, будто от нашего армейского КП можно до самого передового охранения по траншеям и ходам сообщения пройти?

— Почти правду.

— И кто роет? Не трактор, не машина. Солдат своей саперной лопатой. Такой лопатой на огороде ковыряться и то неловко, а он тысячи кубометров на-гора выдает.

Кончил Мочалов неожиданно:

— Устал солдат. Устал, как люди не устают. А все равно роет и роет. Потом в атаку пойдет. Мы в девятом классе на тридцать километров в поход ходили. Еле притащились. На другой день полкласса на уроки не пришло. Смехота…

Мочалов был прав. Мы вели инженерные работы небывалого размаха. Не только танковые корпуса до последней машины и кухни ушли в землю. Оборудовалась третья оборонительная полоса для общевойсковой армии — траншеи, отсечные позиции, хода сообщения, наблюдательные пункты. И все — обычной саперной лопатой, поверхность которой стала блестящей, а черенок потемнел, отполированный солдатской рукой.

Рытье окопов отнимало больше всего времени и сил. Но армия жила своей обыденной фронтовой жизнью. Прибывало пополнение, штабы готовили планы предстоящей операции, лунные ночи оглашались ревом танковых моторов. Отрабатывалась тема «Батальон Т-34 в наступлении». На трехдневных сборах парторгов шла речь о работе в экипаже. Многотиражные газеты публиковали схемы «Уязвимые места «тигра»…

Миновало два года войны (мы еще не знали, что это лишь половина отмеренного срока), и справедливы были слова Мочалова об усталости солдат. Конечно, устали. Но как, чем поможешь?