Танкист-штрафник (с иллюстрациями)
Шрифт:
– По тылам шлялся, пока мы немцев били!
Опросили механика, а утром комбат, особист и ремонтники поехали вместе со мной и механиком на место боя. Оказывается, батальон находился неподалеку, километрах в трех. Увидели два сожженных немецких танка и наши машины. И хуже всего, как стоял мой танк, так и остался. Избитый, с порванной гусеницей, но с исправной пушкой. А башню ремонтники выправили быстро. Выбили ломом немецкую бронебойную болванку-пятидесятку, и башня, хоть со скрежетом, с трудом, начала проворачиваться.
– Младший лейтенант Волков, сдайте оружие.
Я сдал. Механик подтвердил, что приказ оставить танк отдал я. Двигатель поврежден не был, пушка исправна. В общем, вырисовывалась для меня картина грустная. Младший лейтенант Волков, которого раненый командир роты назначил взводным, как более опытного командира, угробил два танка. Третий отпустил, якобы для эвакуации раненых, а свою личную «тридцатьчетверку» бросил практически исправную и сбежал в тыл. Комбат, багровый от жары и выпитой водки, тянулся к кобуре:
– Пристрелить тебя, сволочь! Пока мы сражались…
– А я что делал? Гляньте на гильзы и на танк, – не выдержал я. – В нем три пробоины и башня не проворачивалась.
В руке комбат уже держал трофейный «парабеллум», который не терпелось испробовать на мне. Особист, старший лейтенант, был трезвый. Отпихнул, не слишком церемонясь, комбата и вместе со мной и механиком тщательно осмотрел мой танк, задал несколько вопросов:
– Что, двигаться совсем не мог?
– На одном месте только крутился. Гусеница ведь порвана.
– А починить? – обратился он к механику.
– Не было возможности. Младшой досиделся здесь до последнего, пока всех не перебили.
– Так он сидел или стрелял? – уточнил особист.
– Стрелял, – неохотно выдавил механик, обозленный на меня за то, что я едва не угробил и его.
Особист неторопливо считал гильзы от пушки. Потом спросил:
– Волков, кто немецкие танки подбил?
– Один – ротный с командиром взвода. Второй – я.
– Ты был командиром взвода, – повысил голос особист. – Тебя раненый Зайковский назначил. А башня, значит, не вращалась?
– Сами видели…
– Но ремонтники починили ее быстро.
– И гусеницу быстро натянут, когда не под огнем, – огрызнулся я.
– Почему танк не поджег, если такое дело? – задал особист самый опасный для меня вопрос.
В ушах стоял гул. Попадания снарядов в танк не прошли даром. Я потрогал ухо, забитое коркой спекшейся крови. Нечем мне было оправдываться.
– Не знаю, – ответил я и выкрикнул: – Кончайте быстрее. Хватит жилы тянуть!
– Контуженный, что ли? – усмехнулся особист.
– Конечно, контуженный, – сплюнул в мою сторону механик. – Палил куда попало, ждал, пока нас немец поджарит.
– Если младший лейтенант Волков был контужен,
Думаю, меня спасли два обстоятельства. Первое – то, что рассудительный (и, к счастью, трезвый) особист убедился, что я вел бой на полуразбитом танке и выпустил около тридцати снарядов. Второе обстоятельство – показания механика, что я был контужен. Мой механик-водитель, сам того не осознавая, своей злостью спас меня, да и себя тоже.
– Мы все были контужены, товарищ старший лейтенант, – заюлил он. – Гляньте на танк! Прямые попадания. Один снаряд в метре от меня броню прошиб. Едва выбрались. Друг друга вытаскивали. А двое погибли.
– Без тебя вижу, – перебил его особист. – Они – герои, а кто вы… еще разобраться надо.
Суток пять я просидел в землянке вместе с другими задержанными и арестованными. Пару раз слышал короткие очереди и одиночные выстрелы. Неподалеку, в овражке, расстреливали дезертиров и самострелов. Меня вызывали на допросы, где я подробно описывал происшедшее.
Лейтенантские кубики с меня сорвали, отобрали ремень. Небритый, грязный, я напоминал дезертира и предателя с плакатов Агитпропа. Приложились раз несколько кулаками, оставив синяки и распухшую челюсть. Из поврежденного уха потекла кровь, и бить меня больше не стали. Зато восстановился слух.
– Нет худа без добра, – усмехнулся капитан-пехотинец, чья рота покинула без приказа позиции. – Ты, Леха, не переживай. У тебя вина непонятная. В худшем случае разжалуют и в штрафники. А меня, наверное, шлепнут. К этому дело ведут.
Капитана действительно расстреляли. Он встретил смерть спокойно. Когда ему приказали выходить без вещей, он пожал мне руку, попрощался и оставил свою шинель.
– Выше голову, танкист! Шинель тебе пригодится. В могиле холодно не бывает. Никто еще не жаловался.
Топтавшийся в дверях рослый молодой сержант с автоматом торопил его:
– Побыстрее, гражданин капитан, нас там ждут.
– Ладно, – обнял меня капитан. – Доживи до победы.
И пошел к двери. Через десяток минут простучали две короткие очереди. У меня сжалось сердце. Когда моя очередь? Завтра… послезавтра?
Позже я узнаю, что в отношении меня уже приняли решение о разжаловании в рядовые с направлением в штрафную роту. Хотя создание штрафных рот предусматривалось полтора месяца назад приказом № 0227, организационная сторона вопроса еще решалась. Приказ Г.К. Жукова, разъясняющий положение о штрафных батальонах и ротах, находился в стадии разработки и вышел лишь 28 сентября 1942 года. Такие подразделения уже формировались и кое-где, по слухам, вводились в бой. Но со мной все получилось по-другому. Тройка военных, в звании подполковников и батальонного комиссара, долго отчитывали меня за оставление боевой техники врагу.