Тарантелла

Фальков Борис

Он продемонстрировал двумя пальцами размеры мошки.

– Нет, - совсем не испугалась она, даже и припомнив паука над изголовьем корыта в её комнате. Вообще ничего неприятного не почувствовала, одно только пламенное гудение гнева. А оно было приятным. Пламя было холодное.
– Пф, ничего особенного, приму душ и всё пройдёт. И после этого обязательно пойду в цирюльню... то бишь, в ресторанчик. Пожрать.

– По пути заверни в лавочку и купи платье, - напомнил он. Глаза его снова стали совсем рассеянными. Уже забыл, кретин, что только что, и прежде - сто раз об этом говорил. И будет говорить, тупица.

– В воскресенье-то? Что это ты всё меня за покупками посылаешь, небось, твой родственник... какой-нибудь бедный мальчик

из Сицилии... распродаёт там твоё прогнившее тряпьё? Понимаю, торговлишка - твоя, прикажешь, он и в воскресенье откроет лавочку. Рабы выходных дней не имеют, - чуть презрительно бросила она, но лишь чуть-чуть. На большее она уже не была способна.

Да и не нуждалась в нём: с таким-то чистым в ней ледяным огнём высокого, всевышнего гнева. Пачкать и его земной грязью, опускать или свергать с небесных высот, зачем бы это? Да-да, не терять достигнутых высот, не нарушать девственной чистоты вырастающего там пламени, подобного золотистому пламени над головой настоящего ангела, не того пузатого, поддельного ангела цирюльни. Или настоящей мадонны, не грубой бабы-торговки с тех дешёвых картинок и глиняных черепков. На которых вместо настоящего золота над теменем и матери и сына - фальшивая монетка, грубо выкрашенная в грязножёлтый цвет.

Вовсе не желая смешивать со всей этой грязью так неожиданно обнаружившуюся под её спудом чистоту, ну, и не желая ещё раз выворачиваться наизнанку тут, перед ним, она пошла к лестнице, используя инерцию уже проделанных движений. Ни о каком отмеренном их изяществе она и не помышляла. Совсем наоборот, не дай, Боже, чем-нибудь качнуть. Сейчас не до сложных искусственных аллюров, дай нам удержать прямо хотя бы одну спину. Только этого нам не хватает, потерять равновесие на лестнице и загреметь вниз.

Но не случилось ни того, ни другого. И вот, мы благополучно взобрались на свой этаж, хотя и продолжали рискованно приплясывать.

В своей комнате, несколькими минутами позже, напрасно израсходовав одну из них в правом углу душевой - на унитазе, мы глянули в зеркало. Волосы, оказывается, стоят у нас дыбом вокруг черепа, как лепестки вокруг влажной сердцевины ромашки. Или язычки пламени вокруг холодного солнышка: ровным золотистым нимбом. У корней слипшихся прядей темнеют пятнышки пигмента, как бы загара. Но ведь это невозможно! Тогда - как у роженицы. Но ведь они с золотистым оттенком! Значит, как у новорождённой.

Ну, а если это вовсе не пигмент, и в волосах запутались кусочки облупившейся краски, прихваченной с бортика конторки нашими ногтями, значит, мы-таки всё это время отчаянно скребли и голову.

ОДИННАДЦАТАЯ ПОЗИЦИЯ

Признай, коровка моя: комната наша - уже не совсем та. Например, днём в ней не так душно, как ночью. Той духоты здесь уже нет, значит, искажения выявились и тут. И в то же время это несомненно она, та же комната, снова дана нам, и она нисколько не светлей, чем давеча. Столь противоречивые леммы не соединимы даже в воображении. Зато, как видно, отлично соединимы в самой этой комнате. Если продолжить богохульствовать аллегориями, то превышающая мощь воображения сила сумела упихать несовместимое в одну коробочку, как упихивают слишком маленький для такого набора вещичек рюкзачок: плотно.

Комната по-прежнему всё тот же, исходный ноль, но теперь он украшен мелкой дробью. И дробь, по всем принятым канонам - дополняющая наружности лепнина, на этот раз подлеплена со внутренней стороны его простой округлой фигуры. Этим средством cовсем иначе усложняют её нагую простоту, не наращивают - ущербляют округлость. Дизайн комнаты углублён при помощи простого средства: приёмом упрощения, удаления его деталей, нанесения ему ущербов. Вот ещё один пример: той восьминогой дряни над изголовьем корыта тоже уже нет.

Мы снимаем светофильтры, в комнате и без них слишком темно. Суём их в кармашек шортов, с хрустом свернув забитые пылью шарниры оглоблей. И подтверждаем, что в дизайне

действительно, как минимум - одной деталью меньше. Конечно, восьминогая скотина смывается к полудню в свою щель, до следующей ночи, как и все они. Трусливая, она выползает на охоту только по ночам, в пеленах полного мрака. Пелены сползают с её мохнатых лап и волочатся за нею, как за восставшей мумией, подобно пропитанным смолой её бинтам... Но на кого тут охотиться, когда даже постояльцы являются сюда редко, не сказать если никогда? А, такой найдёт, на кого, за него не беспокойся. Жертва найдётся, даже если ему придётся прождать её лет двадцать. Ему лишь иметь желание пожрать, а жратва уж сама его дождётся, вот как эта несчастная моль, замершая на потолке в привычной позиции... Впрочем, и моли на её месте уже нет. Что ж, они были честно терпеливы. И вот - награда за честную работу: обе твари, жертва и пожравший её осьминог, дождались.

Живому существу тут больше и некуда деваться, только в пасть. Тут сожрут всё, что двигается и дышит, такое это место, для того и создано. Мы ведь уже узнали это и на своей шкуре, не так ли. А какая была робкая, безобидная моль! Не чета тебе, родная. Не чета мне - мухе, которая тебя укусила и погнала в эту поездку. Отравив своим укусом твой здравый ум, лишив трезвой памяти с её развитой техникой ассоциаций: видишь, как легко в чистый её лист теперь впечатываются и становятся твоими чужие слова? Быстро затвердевающей паутиной которых тебя, куколка, опеленали так же крепко, как личинку мотылька её собственными выделениями. И они окаменели намертво, их ничем уже не взломать, если, например, понадобится добраться до покрытого их скорлупой зуда.

Между тем, этот настырный зуд, дорогая, может снова ввергнуть нас обоих в то, что мы с тобой уже, казалось бы, превозмогли: в отчаяние. Но балансируя и на самой его границе, подобно танцовщицам на канате, мы с тобой не можем себе позволить упасть в бездну, впасть в него. Мы просто обязаны отстоять наше равновесие. Только теперь это равновесие - не тупое равнодушие ко всем, даже к самым изощрённым пыткам, а ровный невозмутимый гнев против того, что проделывают с нами все они.

Вот-вот, эта наполняющая сейчас наши глаза жидкость - не прежние мутные выделения измочаленного, отупевшего от отчаяния тела, а ясные слёзы гнева. Сквозь них мы совсем уже иначе рассматриваем преломленные в этих линзочках, теперь почти лишённые окутывавшего их прежде туманчика, и из-за этого чуточку искажённые очертания декораций. Они и преображены новыми слезами, ущербны и упрощены, но и вполне узнаваемы, как бы это ни было противоречиво. Oни - те же, хотя и не совсем те: тумбочка, стол и зеркало, корыто с высокими бортами... Деревянный крест и керамическая мадонна с сердито сведенными бровями. Из-под них она выпученными глазами глядит на лежащее в её руках тело, нет-нет, глядит на нас, сейчас это очевидно. И глаза трупа на её коленях глядят туда же, на нас с тобой, поверх матового бра. Так же очевидно, откуда эта благородная матовость: от наросшей на лампе пыли.

Ты не ошиблась, случайно сболтнув о подобии Адамо этому трупу, с его испачканными кровью жирноватыми бёдрами и рассеянным взглядом из-под приспущенных, будто усталых, век. Сходство есть и у этой глиняной мадонны, эта её маска гнева хорошо нам знакома... С кем - пока не установить, но само её подобие кому-то несомненно есть. Тогда слова о подобии просто сорвались с языка, словно они были сорвавшейся попыткой налгать о нём, сочинить его, а вот теперь подобие явилось само и стало быть. Будто убрали рассеивающую изображение линзу, стоявшую прежде между зрителем и зримым, или наоборот, надели на зрачки зрителя приспособление с удачно найденными диоптриями, молниеносно сконцентрировавшее распылённый туманчиком свет, так внезапно выявилось это очевидное подобие, чуть ли не тождество. И мы с тобой обязательно вспомним, с кем именно это тождество, обещаю, узнаем о нём всё. А пока - терпение.