Тарантул
Шрифт:
Они ничего не знают, эти люди, им можно лишь позавидовать; они шелестят газетами и отравляют себя последними новостями, как наркотической дурью. Им можно наврать с три короба, и они, как дети, поверят в ложь... Ложь во имя спасения?
Напротив меня сидит девочка, я её знаю, у неё странное имя Победа. Какие могут быть победы во времена постоянных поражений? У неё закрыты глаза, но меня узнает.
– Привет, - говорит она.
– Ты вернулся?
– Да, - отвечаю я.
– Вернулся, но лучше бы не возвращался.
– Почему?
– Серов погиб.
– Не может быть?
– удивляется.
– Он приходил.
– Когда он был живым?
– Не помню: полгода назад или сегодня ночью... Не помню. У меня плохая память на время.
– Он приходил к Соловьеву, я знаю...
– А я ушла от Соловушки.
– Да?
– Я любила тебя. Не веришь?
– Нет.
– Я потом поняла: любила тебя, а не его.
– Не понимаю?
– Соловей был слаб. Я его пожалела.
– А я? Каким был я?
– Был сильным. Ты не говорил слов... А Соловушка говорил. Он говорил, что любит меня. А ты схватил меня в ванной так неожиданно, что я испугалась... Помнишь?
– Да. Тогда Сашка был жив. Тогда он жил. И все мы жили. Мы жили надеждами. Надежда - это не что иное, как уничтожение самого себя...
– А я поверила Соловушке, его словам. Только потом узнала...
– Что?
– Он - пушер, толкач, крал лекарства, продавал их. У него всегда были деньги. Он тогда пил, Соловушка мой. Когда напивался, бил меня. Утром ползал у моих ног и обещал счастливую жизнь. Утром обещал, а я знала напьется и будет бить, и не просто бить, а ногами в живот, чтобы синяков не оставалось. А у меня должен был родиться мальчик. Он уже жил, пять месяцев жил счастливой жизнью... Но его уже ненавидели и били. Я не могла его защитить. И я... я...
– глаза у неё по-прежнему были закрыты, но она, девочка Виктория, меня узнала и поэтому рассказывала.
– Это было зимой, перед самым Новым годом, холодно было, снега не было... Мы с Соловьем в такси, а там бензином воняет, меня даже рвало в шапку. Потом приехали в слободку, нашли дом. Там - старуха, на бабу-ягу похожая. Соловушка нашел. Ааа, говорит, попалась, девонька, попалась сладенькая. Ничего, говорит, выручу и мамке не скажу. На кухне тазик, крючок, бутылка водки, люстра старая с рожками. Ну с Богом, говорит старуха. Налила три стакана водки. Себе, мне и Соловью. Я отказываюсь. Старуха смеется: анестезия, дура! Легче ж будет, пей за здоровье убиенного дитя, ха-ха. Разложила меня на столе, свет в глаза - больно. Соловушка ноги держал. Смешной такой, пуганый, будто не видел, как из нас каждый день куски мяса выдирают... Потом люстра закружилась - падает, падает, падает. Я дышать не могу, а люстра давит, давит, давит, входит в меня и там расходится медными рожками... Больно так.
Назад тоже такси, там бензином воняет, меня даже рвало в шапку. Таксер хохочет: уже ужрались, братцы! До Нового года, до нового счастья сутки, а вы ужрались. А Соловушка мне шоколад тычет. Горький такой, ореховый. Тычет и хихикает, мальчик был, я рассмотрел, вылитый я...
– Прости меня, - сказал я.
– И ты меня прости.
– Я убью его.
– Зачем?
– Убью.
– Жить труднее.
– Нет.
– Ха, - хохотнула.
– И ты поверил всему? Ты поверил мне, сучке?
– Что?
– не понял.
– Ты всегда был наивным мальчиком, дружочек... А я люблю только Соловьева. Он умеет жить - у него есть деньги. У него хороший бизнес, он всех держит в страхе. А у
– Серова?
– Да, ха-ха, - смеялась с закрытыми глазами.
– И никогда Соловушка меня не бил. Это я его просила, чтобы пинал. Я ненавидела ребенка, нам сказали: рожайте их побольше - идет война. Войне нужно пушечное мясо... Ты не знаешь, когда делают тушенку, туда перемалывают детей? У них такое нежное мясцо, неправда ли?
– Уйди, - сказал я.
– Ты любишь меня?
– Нет.
– Зря. Соловей бросил меня, я бы тебя подобрала... пожалела... Ты остался один, и никто не пожалеет. Я бы тебя кормила тушенкой... каждый день...
– Я тебя прибью, тварь.
– Люби меня, дурачок.
– Нет!
– Ко всему можно привыкнуть. Даже к такой жизни.
– Уйди!
– Тише... У тебя все будет хорошо. Ты ещё будешь счастливым. Ты знаешь, что такое счастье?
– она протянула руку к моему лицу.
Она протянула руку и открыла веки - глазницы её были пусты, точнее, там запеклись бельма.
Она протянула руку и принялась закрывать мне глаза. Я знал, кому так закрывают глаза... Попытался их открыть, свои больные глаза, и не смог, у меня уже не было сил их открыть.
... и все, боли нет, и меня уже нет, я был, а теперь меня не будет, и если не будет меня, то и не будет боли... боли нет, и меня уже нет, я был, а теперь меня не будет...
Я хорошо помню - пришел к Антонио. Прости, сказал я. Вот пришел к тебе. Мне некуда идти. Снова пришел к тебе. Я знаю у тебя Ванька, у тебя свои проблемы... Я бесконечно неправ - дважды человека невозможно спасти, не волнуйся, Антонио, я скоро уйду... Уйду-уйду...
Она что-то закричала, помогала стаскивать куртку. Помню - я сказал про пистолет. Она не поверила - выудила оружие из кармана куртки. И не испугалась. Притащила коробок, может быть, из-под детской игрушки, она притащила этот коробок и похоронила в нем пистолет, как новогоднюю игрушку после бессонного, бесконечного праздника.
Праздник Новый год для меня кончился, он закончился сорок первого декабря... Начался отсчет нового времени, новой для меня войны.
Потом я сказал про Сашку, не мог не сказать, по многим причинам, я должен был это сказать, мог и не говорить, но понимал, что надо говорить. Только правда делает нас сильнее.
Я сказал. Женщина держала ребенка на руках. Это был Ванька. Он был толстопуз и чист, как лист бумаги, коряво сидел на руках матери, точно на дереве, из которого и вырабатывают бумагу, где позже появляются капли нашей крови.
Потом я умер, как Ю.
Первое, что вижу после смерти - это дерево. Пытаюсь вспомнить его национальность...
У деревьев нет национальности, говорю я себе. Деревья - не люди, у них нет ненависти друг к другу, они не умеют убивать, у них огромное преимущество перед нами, людьми... и поэтому они умирают свободными... и стоя...
Мне жаль, властолюбивые суки, что вам так повезло; повезло тем, кто говорил неправду, кто обманывал нас, кто обманывал тех, кто ждал нас. Вам, лакировщики счастливой жизни, невероятно повезло. Если бы вы знали, как вам повезло.