Тарантул
Шрифт:
– Что это?
– наклонился к окошку.
– Это? Лирика чеченской войны. Товар ходкий, рвут с руками. Покупай, командир.
– Выключи, - улыбнулся я.
– Чего?
– изумившись, начал колыхаться, как студень в стакане.
– Да, я тебя, сучь, урою...
Я нанес короткий удар в шею - сонная артерия угадывалась даже в ожерелье жира. И туда я нанес мгновенный удар указательным пальцем. Как меня учили отцы-командиры и как учила природа тарантула.
Хозяин жизни кротко хрюпнул и потек жировой массой вниз. Я щелкнул клавишу на магнитофоне и наступила
Помню, в "нашем" районе боев был объявлен трехчасовой перерыв. Будем уважать веру, как вы того желаете, сказал майор Сушков по рации духам. И нам приказ: пройти по сектору и собрать трупы своих.
Опасаясь, мы заставили себя подняться в полный рост. Было странное ощущение нереальности происходящего - мы отвыкли ходить открыто. Город похрипывал, как смертельно раненый. Улицы напоминали перебитые артерии, по ним стекали отбросами войны трупы животных и людей. Мы ходили по колено в мерзло-кровавых лужах, крошили малиновый лед и опознавали своих. Опознав, несли их на свою территорию, а чужие трупы не трогали, за ними приходили чечи.
Мы иногда с ними переговаривались - подсказывая друг другу местоположение останков. И наши враги были доброжелательны и улыбчивы, впрочем, как и мы. И говорили мы на одном языке, дышали одним горьким воздухом, разламывали один и тот же лед и общая карминная кровь хлюпала под нашими ногами...
А тишина была такая, что было слышно, как между нами всеми, преданными, гуляет, хрустя отполированными временем костями, старуха Смерть. Хотя, видно, это подламывался лед, сквозь паутину трещин которого просачивалась кровавая сукровица планированных в кремлевских штабах будущих потерь.
Когда-то я мечтал оказаться в скором поезде, лежать на верхней полке, чувствовать затылком сырую, как земля, наволочку и слушать под бой колес дребезжание ложки в стакане с недопитым чаем. И что же? Мечта исполнилась. Но нет радости, есть ощущение бесконечной потери.
Впервые это чувство возникло, когда я проснулся от рева строительной техники. Механизмы заползали на летний пустырь. Там жила голубятня, и по утрам какой-то романтик, вышагивая по мокрой траве с длинным шестом, гонял голубей. Я просыпался от свиста и полета легких и самостоятельных птиц. И вот пришли строители, своротили голубятню, вырыли серийный котлован и ударным трудом своим возвели панельный жилой дом. У дома поставили баки для мусора и пищевых отходов, и скоро голуби стали купаться в этих отходах. У них был конкурент. Убогий старик, согбенно бродящий по окрестностям в бронзовой от грязи и нечисти красноармейской шинели. Гоняя голубей, он рылся в блевотном месиве в поисках пищи. После старик исчез, а голуби остались. Они ожирели и взлетали только тогда, когда подкатывал чадящий мусоровоз.
Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от холода и увидел за окном туманную мороку. В ней мгновенными тенями мелькали столбы электропередач и плавали планово-хозяйственные поля. Я прыгнул с полки, цапнул вафельное полотенце с казенной меткой. Все пассажиры спали, накрытые простынями. Туман проник в вагон
Покачиваясь, прибился к стылому тамбуру. Туалет был без двери и унитаза. В рваной дыре пола скользила мозаичная дорожная бесконечность. Я облегчился, потом вжал краник умывальника - вода была теплая и липкая. Я умыл лицо и посмотрел в зеркало. И увидел на своих славянских скулах кровавые потеки...
От ужаса побежал по вагону, где между полками качались сгустки тумана. Все по-прежнему спали, накрытые влажными саванами. И я вдруг понял - все мертвые. И начал срывать с них проклятые тряпки, обнаруживая, что простыни из фольги...
Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим мертвым сном, потом проснулся от холода и характерного серебристого звука. На нижней полке в кусках фольги, как в лопнувшем коконе, сидел Ваня Стрелков.
– Ваня?
– удивился я.
– Леха, прыгай!
– махнул рукой.
– Без парашюта?
– пошутил я.
– Ты как здесь?
– Смерти нет, Лешка.
– Как же нет, Ваня?
– удивился.
– Все с ужасом ждут ее...
– И превращаются в тени. Мир теней.
– И как мне жить, Ваня, в этом мире?
– Истреби Чеченца и обретешь свободу, Алеша.
– Как его уничтожить?
– Не знаю. Это каждый делает сам.
– Он в моей крови, в моих мозгах, в моих клетках, как яд тарантула.
– Очисть мертвую кровь кровью...
– Я тебя не понимаю, Ваня?
– Ты как все. Ты с теми, кто предал нас и предает каждый день. Ты что, умер в жизни, Алеха?
– Нет.
– Тогда в чем дело?
– На войне был враг, и мы знали его лицо, а здесь - нет лиц.
– Ты слишком любишь эту жизнь, Алеша, и боишься её потерять.
– Наверно, да.
– Живых пугает неизвестность и туннель смерти, но, поверь, есть другая жизнь. После смерти.
– Я тебе верю, - неуверенно проговорил я.
– Хочешь прожить сто лет среди теней?
– Нет.
– А мне кажется, ты больше мертв, чем жив. Даже я живее тебя, - и попытался накрыть меня простыней из жесткой фольги.
– Нет!
– закричал я.
Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от подозрительного и знакомого звука. За столиком старательный командировочный раздирал пакет из фольги, таща за канифольные ножки куриную тушку. За окном летела ночь с капельными огнями.
– Птицу хочешь?
– предложил командировочный.
– Жена напихала на роту.
– Нет, спасибо, - проговорил я.
– А где мои?
– Ааа, сказали за два купе, - вспомнил, указывая головой направление.
– Кого-то там встретили... Анекдотец есть: оказались на необитаемом острове русский, американец и француз...
– Приятного аппетита - и вышел в коридор.
У открытого окна, куда рвалась летняя ночь, курили Иван и... Вирджиния, моя первая женщина и любовь. Потом понял, ошибся. Молодящая женщина была похожа на Верку то ли целеустремленным силуэтом, то ли типом, то ли выражением раскосых неотчетливо-азиатских глаз.