Тарантул
Шрифт:
— Хорошо, — хныкнул. — Умирать будем красиво.
— Конечно, родной, — ответил я. — Не забывай меня.
— Такое забудешь, — усмехнулся. — Торопись, Алеха. Время!
— Да-да, прощай, Чеченец.
— А все-таки мы их, Алеша, сделали, — уходил. — Не смотря ни на что. Как Заяц Лису, а?
— Как Заяц Лису, — захохотал я. — Это точно! А Волк при нем!
— А Волк при нем, — тоже смеялся, удаляясь из моей жизни. — Ох, Леша-Лешка, с тобой не соскучишься, ха-ха.
Когда он исчез, я обратил внимание на свою тень — она была мерзкая, липкая и от
Я чувствовал, что сокрушающий миллионы и миллионы жизней час Z где-то здесь, рядом, он заполняет удушливым наркотическим смогом все пространство и спасение лишь в одном: очистить это пространство концентрированным кислородом.
С трудом открываю винтиль резервуара, похожего на огромную и чудовищную по мощи бомбу. Упругая и жесткая струя вырывается из емкости, как джинн из лампы Алладина, и начинает гулять смерчем…
Я поймал в кармане куртки зажигалку — подарок Вани Стрелкова… посмотрел на часы… минута до часа Z… 59 секунд… 58… 57… 56… 55… 54… 53… 52… 51… 50… 49…
Поднес к глазам зажигалку и увидел на её отполированной от частого употребления зеркальной поверхности себя, Алешку, юного и восторженного… каким он был на берегу моря… где на мелководье плескалась девочка Ю, заливающаяся дивным колокольчиком: дзинь-дзинь-дзинь…
— Ю, — сказал и щелкнул колесико кремня, точно повернул колесико времени.
— Ю, — сказал и словно нанес молниеносный последний удар по себе и всему тому, что подлежало немедленному уничтожению.
— Ю, — сказал и увидел — колоссальная, огненно-плазменная цунами, вырываясь на свободу, накрывает полностью своей раскаленной магмой бетонную конструкцию всей спецзоны «А».
И увидел — пространство моей пластающей во мгле отчизны осветилось, и в этом очистительном пламени я увидел людей, их было миллионы и миллионы, и они были люди, они стояли у окон и молча смотрели на бушующее зарево.
И увидел — как содрогнулся весь милый городок Ветрово и все его жители тоже припали к окнам.
И увидел Летту, она стояла у хирургического стола и, услышав чудовищный подземный гул, вскинула голову к слепящим лампам операционной и все поняла, и маму увидел, продолжающую недрогнувшей рукой свою бесконечную работу.
И увидел усталых молоденьких солдатиков, выходящих из смертельного боя.
И увидел девочку Ю, рисующую дом и кошку в нем, и гамак, и медведя, и себя, и меня.
И увидел Антонио, укачивающую на руках Ваньку…
Потом увидел, как плавится рука и сам человек, не успевший притопить клавишу компьютера, чтобы вызвать дьявольский час Z; увидел, как на другой части планеты пытаются реанимировать этот час Z, не понимая, что нельзя реаминировать труп; потом увидел, как трещит инкрустированный телефон на даче государственного деятеля, и тот просыпается в поту от дурного предчувствия, напяливает на свои маленькие кротовые глазки очки с мутными стеклами, а после слушает сообщение, превращаясь в омерзительного и раздавленного скурлатая, но находит в себе последние
И вижу: моложавый человек с лицом удавленника и соломенной челочкой на нем удивленно отрывает голову от документов, у него странные глаза — в них стоячая жижа мертвого ржавого болота, и этот человек внимательно слушает, что ему говорят, и с каждым словом покрывается пунцовой краской гнева…
И вижу, как и он тоже торопливо накручивает диск и в телефонной мембране раздается женский голос, похожий на голосок дьякона в маленькой заброшенной церквушки, фальшиво напевающего псалмы во здравие Господа нашего, давшего нам хлеба насущного…
Потом снова вижу миллионы и миллионы, которые пробудились от тяжелого сна и снова получили возможность быть свободными и счастливыми.
Затем приблизилась темно-звездная ткань ночного неба, затягивающая меня в туннель смерти. Но страха не было — я проходил этот путь и не обращал внимания на мерзкие, корчащиеся в муках рыла вурдалачных скурлатаев, и даже старуха-смерть, больная базедовой болезнью, не была страшна в своем яростном исступлении клюкой уничтожить мою бессмертную душу.
Потом возник разгоняющий тьму свет в конце туннеля и скоро я оказался в пронзительно чистом, свободном и сияющем синью пространстве. После появилась кромка моря, по которому пританцовывал знакомый мне старичок в домотканой рубахе, напевающей песенку о парне раскудрявом.
Когда я приблизился, он улыбнулся, с хитрецой взглянул на меня и проговорил:
— Посему быть, солдатик! — и ушел по воде, аки по суше.
Я лег на теплое мелководье в чем был — в тельняшке, камуфляжных брюках и армейских ботинках. И лежал так долго, всматриваясь в новую бесконечность и чувствуя снова себя молодым, сильным и вечным.
Потом выбрался из целительной воды и неспеша пошел в сторону сияющей бесконечности.
Иду по берегу и вижу далекую и сияющую живительным светом гряду и знаю — там вечный и святой Город, прекрасный город, где живут те, с кем дружил и с кем был на войне; там — все мои друзья и боевые товарищи.
Ускоряю шаг и не вижу своей тени — она осталась там, в туннели смерти, корежится в его пористых и гиблых, сочащихся кровью, гноем, страхом, стенах.
А Город манит своим чистым сиянием — и я уже бегу к нему по берегу моря. Бегу по берегу моря, как по кромке неба, и вдруг вижу… далеко… навстречу мне…
Золотоголовая маленькая голенькая девочка в сатиновых спадающих трусиках… с панамой в руках…
Чудный и вечный ребенок, ковыляющий мне навстречу и что-то кричащий…
Мы приближаемся… и я узнаю Ю — на её просветленном прекрасном ангельском лике неземная радость и благость.
— Ю! — кричу я. — Ю!
— Алеф-ф-фа, — и смеется так, словно у неё внутри звенит волшебный колокольчик: дзинь-дзинь-дзинь!..
Дзинь-дзинь-дзинь — мелодичный нетленный мотив… прекрасные звуки непрерываемой никогда жизни…
И никого чуда здесь нет потому что любой может их услышать…