Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Лаврин Александр

Еще одно сильнейшее детское впечатление – мадам Харитонова.

Впервые Арсений увидел ее в жаркий, июльский день на Верхнедонской улице. Она шла в рваной каракулевой шубке и черной бархатной шапочке с крепом. В одной руке была бисерная сумочка, в другой грязный платочек. У нее была мелкая и плавная походка, глаза опущены, она улыбалась смущенно и любезно, по бледным шелковистым щекам стекал пот. За ней бежали мальчишки, на которых она не обращала внимания. Но вот один из них крикнул, дернув ее за полы шубки:

– Спойте, мадам Харитонова! Спойте!

И она остановилась и, не переставая улыбаться, начала петь низким и дребезжащим голоском: «Если

красавица ножки раздвинет, тот не мужчина, кто.» Когда она закончила песню, состоявшую из куплетов, один неприличнее другого, мальчишки прокричали ей:

– Спасибо, мадам Харитонова!

И она, сделав глубокий реверанс, ответила: —Пожалуйста, милые дети.

И пошла дальше своей дробной и плавной походкой.

– Огонь! Огонь! – неожиданно крикнул ей вслед мальчишка постарше остальных. И она взвизгнула и в паническом ужасе побежала прочь.

Удивленный Арсений подошел к мальчишкам и спросил:

– А кто это?

И мальчишки, смеясь, ответили:

– Это мадам Харитонова, она сумасшедшая.

Мы упомянули домашнего врача Тарковских – доктора Михалевича. Судя по воспоминаниям Арсения Тарковского, это был замечательный человек, классический «чеховский» интеллигент.

С Афанасием Ивановичем Михалевичем Александр Карлович Тарковский дружил много лет. В молодости они участвовали в революционно-просветительской деятельности, вступили в «Народную волю», были арестованы и вместе попали на судебную скамью по делу украинских социалистов. Ссылку также отбывали вместе – в Тунке.

Арсений Тарковский вспоминал о Михалевиче:

В мое время он был сед той сединой, которая не оставляет ни на голове, ни в бороде, ни в усах ни одного темного волоса; роста был высокого, голубоглаз, – глаза его были добры до лучеиспускания. Волосы делились пробором слева. Летом он ходил в белой широкополой кавказской шляпе, чесучевом пиджаке, с палкой. Он был врач. Он лечил меня в детстве. От него пахло чистотой, немножко лекарствами, белой булкой.

Я много болел и мне прописывали много лекарств. Он отменял их все и лечил меня чем-то вкусным, на сиропах. Ничего, я выжил.

Отец рассказывал, что в Тунке, где они жили вместе, он будил его по ночам:

– Александр Карлович, вы спите?

– Сплю.

– Ну, спите, спите.

Еще он любил, также по ночам, играть на скрипке и петь псалмы, вероятно потому, что в юности учился в духовной семинарии.

Афанасий Иванович был сковородист. [39] Он почитал память старчика Григория, но религиозен, во всяком случае, слишком явно религиозен не был. А может быть, и был, но не в большей мере, чем другие наши знакомые.

39

То есть последователь учения украинского поэта и бродячего философа Григория Сковороды (1722–1794).

Он был несчастен в личной судьбе. Это касается его детей; жену он очень любил, как и она его. Он женился в ссылке на крестьянке, воспитал ее, обучил грамоте. Она была очень умна, у нее глаза, казалось, видели тебя насквозь.

Дети его – несколько человек, все мальчики – умирали один за другим: один отравился нечаянно мышиным ядом мышьяком, другой застрелился уже взрослым, третий и четвертый тоже умерли как-то вроде этих. Остался в живых только один сын, который был военным моряком. Он не любил и не уважал Афанасия Ивановича, и когда при Афанасии Ивановиче упоминали об этом его сыне, он отмалчивался и хмурился.

Однажды кто-то, уже после смерти отца, прибежал к нам и сказал, что Афанасий Иванович умер.

Мы с мамой достали цветов, плача, побежали к нему и… встретили его на улице: он был жив и шел к нам. То-то радость была! Помню, как весело он смеялся, как был растроган тем, что мы с мамой так огорчились, прослышав, что он якобы скончался.

Афанасий Иванович очень любил отца и перенес эту любовь и на меня. Он один не смеялся над тогдашними моими – впрочем, довольно-таки дикими стихами, выслушивал их внимательно, обсуждал их и читал мне стихи Григория Сковороды, которые я до сих пор помню: «Всякому городку нрав и права…» Я утешался тем, что мама и другие домашние смеялись не только над моими стихами, но и над стихами Сковороды, которые я так люблю и которые так хороши. [40] Тогда я был подражателем Сологуба, Северянина, Хлебникова, Крученых и, верно, еще кого-нибудь сразу. Писал я стихи такие чудовищные, что и теперь не могу вспомнить их без чувства мучительного стыда, хоть мне и жаль, что я их сжег.

40

Любовь к творчеству Сковороды Тарковский сохранил на всю жизнь. В одном из стихотворений звучат строки одической силы:

Топтал чабрец родного края

И ночевал – не помню где,

Я жил, невольно подражая

Григорию Сковороде,

Я грыз его благословенный,

Священный, каменный сухарь,

Но по лицу моей вселенной

Он до меня прошел, как царь…

Город детства

Елизаветград. 1955

Историки литературы говорят, что из Елизаветграда вышло более 240 литераторов, в их числе Арсений Тарковский и Юрий Олеша. Неизвестно, насколько верно это число. Но культурные традиции в городе действительно держались крепко. Это касается не только литературы. Уроженцами города были живописец Александр Осьмеркин, пианист Генрих Нейгауз, композитор Кшиштоф Шимановский, академик Илья Тамм. Добавим еще, что в Елизаветграде бывали Суворов и Кутузов, Пушкин и Мицкевич, хирург Пирогов и Емельян Пугачев, здесь дал концерт великий Ференц Лист (последний в его жизни), здесь выступали Федор Сологуб, Игорь Северянин и Константин Бальмонт. С Сологубом судьба через 10 лет сведет Арсения Тарковского напрямую, с Бальмонтом – через отчима первой жены (поэт и Н. М. Петров были однокашниками).

Арсений Тарковский приехал повидать город детства в 1955 году. Миновали гражданская война, нэп, 37-й год, Вторая мировая, были сосланы и возвращены малые народы (хотя и не все), умер Сталин и был расстрелян Берия.

Десятилетия разлуки (не считая одного приезда в конце 1920-х) с городом детства, давным-давно переименованным сначала в Зиновьевск, а потом в Кировоград. Изменился и город. В книге-альбоме местных достопримечательностей на первой странице – установленный в городе памятник Ленину, на второй – памятник Кирову, которые не были здесь, как говорится, ни сном, ни духом.

Вот она, Александровская улица, круто идущая вверх, вот жалкие остатки бывшего Казенного сада, вот мутный поток воды, некогда казавшийся полноводной рекой… И все это – только тени, зыбкие голоса ветра, дующего в обрывки истлевших парусов. Исчезли многие деревянные дома, здание кафешантана перестроили, обмелела река, улица поменяла свой облик.

В ту поездку Тарковский побывал и на хуторе Надия, названном так в честь его родной тети Надежды Карловны. По дороге попросил остановиться. Стал на колени и поцеловал родную землю. Он уже никогда не вернется сюда, но всегда будет помнить город своего детства, лучший в мире.