Тарра. Граница бури
Шрифт:
Рене прекрасно знал все побережье, а эти места тем более. Прошлым летом адмирал самолично облазил междуречье Адены и Агаи, пытаясь просчитать действия арцийцев, но сейчас Обманка неуловимо изменилась. Аррой не просто видел Злой маяк, искривленные стволы деревьев, взбаламученную воду, но и ощущал чье-то присутствие, давящее, отвратительное, опасное. Здесь кто-то был, кто-то древний и недобрый, отвергаемый и землей и морем… Рене знал, что он тут… И еще как могло случиться, что прошло три недели? Герцог готов был поклясться, что луна родилась четыре дня назад, а сейчас от нее остался
Несмотря на события двух последних лет, «Коронованная рысь» оставалась местечком, где обитатели окрестностей Гелены Снежной все еще могли промочить горло да почесать языки. Последнее, впрочем, делали с оглядкой. Длинный язык приводил к еще более длинной дороге, а то и к рыночной площади, на которой каждую неделю примерно наказывали уличенных в злословии против богоугодного регента Арции и Таяны Михая Годоя со чада и домочадцы и его высокопреосвященства кардинала Таянского и Тарскийского Тиверия.
И все равно люди злословили. По Гелани бродили слухи один другого невразумительней и неожиданней. Говорили, что Тиверий не кардинал, а самозванец, Годоя предали анафеме, а во Фронтере идет настоящая война. Болтали, что Рене Аррой похитил дочку Годоя и держит в заложницах, потому Михай и не нападает на Эланд. Про тарскийца было совершенно точно известно, что он продал душу Проклятому, а про Анну-Илану — что она родила ребенка с волчьими зубами и кормит его кровью других младенцев.
Когда же из Гелани спехом ушла большая часть тарскийцев, прихвативших с собой остатки таянской кавалерии и изрядную часть легких пушек, жители города совершенно обоснованно сочли, что армия двинулась на помощь Годою, ведь воевать в самой Таяне было не с кем. Нельзя сказать, чтобы геланцы вздохнули полной грудью, но чужих ушей стало меньше, и языки развязывались, особенно после кружки доброго вина.
Родольф Глео просиживал в «Рыси» целыми вечерами. Дома Глео было делать нечего, к тому же чистый и ухоженный домик Симона за год с небольшим превратился в неопрятное логово, где вперемешку валялись залитые вином и жиром книги, битая посуда, скомканные тряпки и просто всяческий мусор, неизбежно появляющийся там, где хозяева забывают о венике. Серые валики пыли, перекатывающиеся по комнате по воле сквозняков, заставляли поэта кашлять, но не убирать. Дом для него служил лишь местом ночлега и источником вещей, которые можно пропить, а жил Глео в «Рыси», куда приходил к открытию и откуда его за полночь выпроваживал сердобольный вышибала.
Обычно Родольф просто тихо напивался, глядя все более оловянным взглядом в закопченный потолок и бормоча под нос какие-то вирши, но порой на него накатывало, и поэт приставал с малопонятными рассуждениями к ни в чем не повинным людям; если же его пытались вывести, начинал упираться, как кот, который знает, что его сейчас ткнут носом в сотворенное им безобразие. Хозяин «Рыси» смекнул, что проще сунуть выпивохе стопку самой паршивой царки, после чего тот преспокойно уснет, а назавтра включить выпитое в стоимость очередной принесенной вещицы. Короче, Глео никому особенно не мешал, и, когда дверь распахнулась и в «Рысь» ввалилось человек восемь тарскийцев и спутавшихся с ними таянцев, хозяин и не подумал выставить поэта.
Вошедшие шумно уселись за лучший стол и потребовали вина. По всему выходило, что они намерены
— Да здравствует наш Михай! — заорал один, высокий и плечистый.
— Виват! — грохнули остальные. — Мы еще вздернем проклятого маринера на его собственной мачте!
— Вверх ногами, — добавил вертлявый таянец, услужливо подливая приятелям чужой царки.
Тарскийцы заржали и выпили. Другие гости оглохли, но не все.
— Не сметь трогать Рене! — взревел поэт и грохнул кружкой об стол. Обожженная глина треснула, дешевое красное вино разлилось по скатерти.
— Чего? — Тарскийцы от подобной наглости обалдели. — А ну повтори!
— И повторю! — Глео был решителен и отважен. — Вы? Вы, отребье, вздернете Рене Арроя?! — Поэт громко и оскорбительно захохотал, и хохот этот раздался в кромешной тишине. Все собравшиеся в «Коронованной рыси», за исключением двух вышедших на добычу тараканов, замерли, но поэту море было по колено. — Вы? — повторил он еще раз. — Да Рене из вашего поганого Годоя рыбный суп сделает!
— Я сейчас заставлю этого пьяницу съесть его собственный язык! — Плечистый тарскиец поднялся с места, но Глео с неожиданной ловкостью вспрыгнул на стол. Этого ему, видимо, показалось недостаточно, и он, широко шагая и почти не качаясь, прошелся по шести столам, расшвыривая тарелки и опрокидывая бутылки, и перебрался на высокую стойку, отбросил ногой мешавшие полотенца и, завывая, продекламировал:
Ужель великая Таяна Во власти гнусных чужаков?! Пускай я первой жертвой стану, Но я восстану на врагов. Меня убьют, но кровь поэта Разбудит спящие сердца. Во имя вольности и света Мы будем биться до конца…Прозвучал одинокий выстрел: пришедший с тарскийцами услужливый таянец разрядил пистоль Родольфу в грудь. Поэт пошатнулся, но выпрямился и неожиданно чистым звенящим голосом выкрикнул:
— Стреляете?! Значит, боитесь! Люди! Они боятся! Меня! Вас! Гелани! Нас больше! Всех им… не перестрелять!.. Рене придет! Бейте их… бейт… — Последнее слово захлебнулось в крови, хлынувшей у Родольфа изо рта на видавшую виды рубаху. Глео пошатнулся и мешком свалился на пол.
И тут высокий нескладный парнишка, разносивший кружки с вином и заказанную снедь, поднатужившись, поднял тяжелый казан с кипящим жирным супом и с криком: «Ребята! Бей!» — выплеснул обжигающее варево в лицо убийце. Тарскийцы схватились за шпаги, но парень отскочил в сторону, зато двое дожидавшихся своей похлебки ночных возчиков с ревом подхватили дубовую скамью и обрушили на головы годоевцев. А разошедшийся поваренок выскочил на улицу и завопил: «Лю-у-у-у-уди! Сюда-а-а-а!!!»