Тарра. Граница бури

Камша Вера Викторовна

Не знаю почему, но я не догадалась закрыть глаза, и чудовищная пляска цвета выжигала разум и память. Исчезало недавнее, исчезали туманные детские впечатления и страхи. Смерть — это не замершее сердце, смерть — это забвение жизни! Лица, звуки, жесты, ощущения боли и наслаждения — все вымывалось мерцающим потоком, а тонкий омерзительный свист на пределе человеческого восприятия сводил с ума.

Бравурное безумие поглощало меня, и вскоре в моей бедной голове осталась только одна мысль. Рене! Я жива. Он тоже жив. Я должна вернуться к нему! Я должна его найти! Я вернусь, вернусь, вернусь…

Свист

неожиданно прекратился, пульсирующие стены расступились и погасли. Падение продолжалось, но на смену семи цветам — если я выпутаюсь, клянусь носить только черное! — пришла благословенная тьма, прерываемая редкими сполохами. Затем огней и огоньков стало больше, они сходились и расходились, принимая самые прихотливые очертания.

Все вместе напоминало старинные астрологические карты, когда звезды соединяют золотым пунктиром в прихотливые рисунки. Где, когда я видела нечто подобное?! Не помню! Но именно эти очертания были мне неизвестны.

Чудовищная тварь с клешнями, тремя парами ног и изогнутым хвостом пронеслась мимо, а с другой стороны уже разевал пасть безумный лев и наклонял рогатую голову огромный бык, один глаз которого мерцал странным двойным блеском. Сверкающая сеть окружила меня со всех сторон. Птица с изогнутым носом, размером с ее собственное тело, молча разевала и закрывала чудовищный клюв. Гончие псы, медленно и плавно выбрасывая в беге длинные лапы, гнали призрачную дичь… Колесом прокатилась оброненная неведомым владыкой корона…

Я уже ничего не понимала. То ли я проносилась мимо звездных чудовищ, то ли висела во тьме, а они, не замечая меня, следовали своим путем. Потом появились другие. Я пока не могла их видеть, но ощущала чье-то присутствие — ледяное, безжалостное и безмозглое. Им нужно было мое тепло, хоть оно не могло ни насытить их, ни согреть. Это была гибель, и гибель отвратительная и окончательная. А я не могла позволить себя убить! Я должна куда-то вернуться. Я была готова драться за это свое право, хотя нигде не сказано, как можно бороться с тенями, с тем, чего нет и что одновременно есть до такой степени, что хочет и может тебя сожрать.

Мой полет продолжался, но медленнее, чем нужно, голодные сущности приближались, их присутствие уже обволакивало, леденило, связывало волю… Нет! Проклятье! Нет! Я должна вернуться, и они меня не получат. Иначе все было зря! Что было? Не помню! Но я должна вернуться! Это очень важно! Неужели мне никто не поможет? Неужели нет никакой управы на это голодное ничто…

И все же я им не досталась! Трудно было что-то углядеть в кромешной темноте, но я все же увидела, как на меня взглянул странный глаз — то ли синий, то ли золотой, то ли зеленый, но с узким змеиным зрачком. Это могло бы сойти за предсмертный бред, не шарахнись бестелесные в стороны. Глаз мелькнул и пропал. Зато мне померещилось, что меня прикрывают огромные крылья. Не могу поклясться, но мне показалось, что это какая-то птица — вроде гигантского орла. Мне почудился разгневанный клекот и отвратительный чмокающий звук, словно на части рвали нечто студенистое и упругое одновременно, и мой полет вновь обрел стремительность. На смену радужным стенам пришли серебряные, сияющие столь ярко, что я все же закрыла глаза. И сознание покинуло меня окончательно…

3

Один

из матросов, обычно веселый и смелый, громко вскрикнул, рассмеялся нехорошим, не похожим на его обычный добродушный хохот смехом и, нелепо размахивая руками, бросился к борту, вскочил на сетки и все с тем же диким смехом прыгнул в воду. Другой, тоже обезумевший, с воплем бросился за первым, но получил оплеуху от боцмана и, закрыв лицо и подвывая, рухнул ничком на мокрую палубу.

Те, кто был постарше, как-то совладали с собой и, обменявшись понимающими взглядами, стали по очереди спускаться на жилую палубу и возвращаться переодетыми во все лучшее. Начался дождь, и текшие по некоторым лицам слезы были неотличимы от дождевых капель.

Ларс Гоул, всегда глядевший на Рене со скрытым обожанием, с перекошенным от ужаса лицом вдруг нехорошо осклабился и устремился к мостику; боцман рванулся следом, но корабль очередной раз тряхнуло, оторвавшийся бочонок покатился по палубе, и старый Клаус подался назад. Ларс даже не обернулся, он ничего не видел, кроме Рене, восхищенная преданность в глазах сына Димана уступила место ненависти.

— Будь ты проклят! — Крик моряка услышали разве что ветер, море и тот, кому предназначалось проклятие. — Ты завел нас сюда! Ты и твоя ведьма! А теперь мы погибли! Будь ты трижды проклят! Старуха не зря сказала…

Рене рванул из-за пояса пистоль и выстрелил в упор. Ларс, не охнув, свалился у ног капитана, а тот громовым голосом, перекрывшим и ветер, и море, приказал ставить все паруса.

— Да поторапливайтесь, дорог каждый миг!

— Давай, песьи дети, два хвоста четыре уха! — радостно заорал Клаус, вновь становясь самим собой.

Матросы, охваченные неистовой надеждой, даже не пытались понять, зачем и кому это нужно. Не рассуждая, не думая, они бросились к мачтам. Выполняя приказ, они не смотрели по сторонам, торопясь отвязывать марселя и вязать рифы.

«Созвездие» лихорадочно одевалось парусами, продолжая нестись к страшному слепому пятну, на которое больше не глядел никто, кроме капитана. Единственное, что он мог сделать для своих людей и для себя, — приблизить неизбежное, чем-то заняв в последние мгновения их руки и головы. И он это сделал.

Почти все паруса были поставлены, когда прямо перед мордой вздыбившейся рыси поднялась чудовищная волна, но не воды, а чего-то похожего и не похожего на туман, грязно-белая и плотная, как подтаявший снег. Рука Рене зачем-то метнулась к шпаге — прощальному подарку Рамиэрля. Адмирал еще успел выхватить клинок; и в следующее мгновенье корабль поглотила белесая мгла.

ЭПИЛОГ

Арция. Мунт

— Здоровье императора Рене! — Жюль-Огурец высоко поднял кружку. — Какое счастье, что наш Счастливчик разогнал эту мразь — я имею в виду «синяков»… Только я бы на его месте посадил всех фискалов на кол, а доносчиков перетопил в Льюфере.

— И не говори! — Жан-Огюст, хозяин «Счастливой свиньи», был не менее решителен и кровожаден. — Сколько добрых людей сгубили… Здоровье его величества, дельный он человек, не то что бывший… Такого бернары всякие не обсядут.