Тары-бары

Плешаков Владимир

Рыжий тоже возмущался вместе со всеми. А учитель продолжал:

И я, друзья мои, среагировал точно так же. И собеседник объяснил мне, что имел в виду. Каждый из нас, сказал он, предает надежды и ожидания наших родителей, становясь не тем и не таким, каким и кем они нас представляли и хотели бы видеть. Мы говорим: у нас собственная жизнь, и мы вправе распоряжаться ей по своему усмотрению. Это так. Но дали эту жизнь нам наши родители. Они наши создатели, и тоже вправе желать, чтоб их создание отвечало их планам. Но их творение отворачивается от них и уходит в «свою собственную жизнь», тем самым предавая своих создателей. И это не все. Мы и собственные ожидания и надежды тоже предаем. В детстве мечтаем об одном, а в юности потешаемся над этими мечтами, считая их наивными, нереальными. Но когда повзрослеем, то уже и юношеским мечтам приходит конец, и у нас совсем другие цели и устремления. Так мы предаем сами себя. И не один, не два раза в жизни, а на всем ее протяжении. Мы покидаем родной дом, предавая его. Мы уезжаем в чужие края, предавая свою родину. А если возвращаемся в конце концов обратно, то еще раз предаем – ту землю, что была нам второй родиной. Неблагодарные предатели. Мы предаем

свои способности и таланты. Ведь ими, поверьте мне, одарен каждый. А реализовали их лишь единицы, остальные – предатели, наплевавшие на имеющийся у них дар – ради выгоды, или ради спокойствия. Или просто от лени. Мы заводим собак или кошек, или лошадей, не важно. Большинство животных умирают гораздо раньше человека. И вот они уходят от нас, посвятив нам всю свою жизнь без остатка. Уходят, а мы остаемся. Предаем их, и видим это в их гаснущих глазах. А затем заводим новых любимцев, предавая старых повторно. И уж конечно предаем людей, которые тоже умирают прежде нас. Обещаем помнить их вечно, зная, что предадим и это обещание. И таким обещаниям нет счета в нашей жизни. Кому мы только не раздаем всяких авансов, заверений и обещаний! И сдерживаем лишь ничтожную часть из них, предавая остальные и предавая тех, кому обещали. Мы предаем влюбленных в нас, когда не отвечаем им взаимностью. Мы предаем наших учителей, забывая все или почти все, чему они нас учили. Мы предаем также и наших учеников, когда перестаем понимать их и понимать, чему же мы их учим. Мы предаем своих друзей, когда становимся богаче их, вызывая в них зависть, и когда становимся беднее их, вызывая в них смятение. Мы предаем здравый смысл, когда поступаем нелогично, и предаем совесть, когда поступаем в соответствии со здравым смыслом. Любовь заставляет нас забыть о долге, предавая его. Либо чувство долга берет верх, и мы предаем любовь. Мы ежедневно вредим собственному телу, изнуряя его или балуя, предаем его – то вредной пищей, то излишествами, то, напротив, голодом. Мы предаем нищих, когда не подаем им. Но, подавая, мы развращаем их, то есть опять же предаем. Когда едим, предаем голодных, когда пьем, предаем жаждущих. Делимся с одним, предаем всех остальных. Так говорил мне этот мудрец. И это еще не все. Мы предаем своих детей, отпуская их во взрослую неизвестную жизнь, а может, предаем их еще при рождении, потому что знаем изначально, что наступит день, и мы отпустим их. Мы предаем даже нашу старую одежду, когда выбрасываем ее за негодностью. А ведь она годами верно служила нам. Мы предаем книги, которые не читаем, и предаем те, что прочли и забыли. Больной предает врача, когда умирает, это так. Но он предает его и когда выздоравливает, потому что перестает быть больным, и больше не нуждается в лекаре. Мы предаем того, кто метет улицы, когда сорим. Но и не соря, мы лишаем его работы, предавая его тем самым. Мы предаем ученых и всю науку своим незнанием или полу-знанием. Мы предаем власть, презирая ее или подозревая ее, а власть с удовольствием предает нас ежедневно. Мы предаем язык свой, не умея им толком пользоваться, говоря косноязычно и смутно. Мы предаем своих предков, не помня, кем они были и как их звали. Мы предаем своих потомков, не оставляя им наследства. А оставляя – лишаем их свободы, а значит, предаем. Мы предаем само время, растрачивая его попусту, убивая дни и часы, распоряжаясь им бездумно и расточительно. И даже нашу жизнь мы предаем, когда жалуемся или когда несчастливы, когда злимся или обижаемся. Мир соткан из предательств, взаимных и переплетенных, ежеминутных и растянутых длиною в жизнь. И все мы предатели. Все без исключения… вот что сказал он мне. И я долго молчал, как сейчас молчите вы.

Все действительно молчали, в разной степени потрясенные. Никогда мы не слышали от нашего учителя ничего подобного. Обычно все его монологи дышали оптимизмом и душевным здоровьем. Но сейчас будто сдернули ткань, укрывающую бронзовый памятник, и стало видно, что он весь в трещинах и сколах.

Рыжий первым подал голос: Но ведь это он так говорил? Вы ведь так не думаете?

Учитель очень серьезно поглядел на него: Важно, что думаешь ты.

Андрей робко заговорил из полумрака: Но вы говорили, что мир соткан из любви. А теперь… Как же это уживается? Любовь и предательство?

В глазах учителя появилась лукавинка: Оказывается, мы с тобой очень похожи, Андрей! Ведь я сказал ему то же самое. Но у странного мудреца был ответ и на это. Любовь? – спросил он, – Что ж, любовь это тоже предательство. Ведь полюбив, мы выделяем единственного человека из всего мира. Ради него мы готовы на многое, в том числе на ужасные вещи. И если на одной чаше весов будет наш любимый, а на другой кто угодно, для нас выбор очевиден. То есть, любя кого-то, мы предаем всех остальных, скопом, сразу! Так что, любовь, возможно, самый ужасный вид предательства – массовый и безоговорочный.

Рыжий задумчиво повторил:… Когда любишь кого-то… Кого-то одного… Значит,.. Значит, надо просто любить всех!! И с торжеством взглянул на учителя, будто разгадал очередную его сложную загадку.

Верно, если любить всех – всех и всё без исключения: людей, животных, птиц, землю, пищу, воздух, песни, жалобы, сандалии, камины, весь мир. Только так можно разорвать порочный круг предательства. Это ты хотел сказать?

Рыжий потупился: ну да.

Близнецы облегченно вздохнули, как будто слушали страшную сказку, и она наконец кончилась.

Ну а поцелуй? – вдруг спросил Андрей, залившись румянцем. А может, это просто показалось в свете костра.

Что – поцелуй? – спросил учитель.

Близнецы прыснули, но тут же стушевались. Петр с преувеличенным удивлением повернулся к Андрею.

Ну вот, поцелуй как проявление любви. Если я люблю кого-то, то своим поцелуем я даю ему понять это. Но, как говорит этот ваш мудрец, целуя одного, я отказываю в этом всем остальным, и значит, предаю их?! Какая-то странная логика, нечеловеческая.

Учитель сделал страшные глаза: а кто

вам сказал, что это был человек?.. Ха-ха! Петр, не пугайся так, я шучу.

Но Андрей не поддержал шутку: Так как же получается? Либо я должен целовать всех и всё, раз уж я люблю всех и всё. Ходить и целовать без разбора: людей, животных, птиц, землю… что там еще вы говорили?

Близнецы давились от смеха: Целуй землю, целуй землю!..

Но Андрей не обращал внимания, продолжал: Или, что гораздо нормальней, я буду целовать лишь одного человека, которого искренне люблю. Но этот поцелуй почему-то превращает меня в предателя!

Учитель молчал. Наступила тишина, даже близнецы перестали повизгивать. Все переводили взгляды с учителя на Андрея.

А учитель вдруг повернулся ко мне и спросил: А ты что молчишь? Что ты думаешь? Это было так странно и неожиданно, что я буквально опешил. И еще страннее было лицо учителя. На нем был не обычный для него пытливый мыслительный процесс, или не привычная улыбка, а страдание. Почти мука. Он смотрел мне в глаза, и будто испытывал боль, необъяснимую и страшную. Я открыл рот, но не успел ничего сказать. Из темноты вдруг показались смутные фигуры. Мы, увлекшись спором, не слышали, как они подошли, и потому вздрогнули как от выстрела. Люди вошли в освещенное пространство, и стало видно, что на них военная форма. Сначала показалось, что их пятеро или шестеро. Но вот один из них командирским жестом махнул рукой назад, и из мрака выступили еще фигуры, еще и еще. Солдаты плотным кольцом обступали наш кружок со всех сторон. И молчали. Андрей попытался встать, но учитель мягко положил ему руку на плечо, и Андрей остался сидеть. Петр, весь разговор поигрывавший ножичком, теперь зажал его в кулаке и, постепенно перебирая пальцами, прятал в рукав. Командир военных подошел еще ближе, почти к самому огню. Он оглядел всех по кругу с выражением лица вполне миролюбивым. Затем прокашлялся в кулак, как оратор перед выступлением, но ничего не стал говорить. Вместо этого вздохнул и развел руками, причем жест получился мирным и даже каким-то извиняющимся. Напряжение у костра от этого его вздоха и этого жеста, да и от совсем не грозного лица немного ослабло. Правда, ножичка Петр из руки не выпустил. Теперь учитель открыл рот и даже произнес уже какой-то звук, но на этот раз я остановил его, положив руку на его худое плечо. Я поднялся на ноги, не убирая руку с плеча учителя, даже, кажется, похлопал его слегка. Зайдя ему за спину, я и вторую руку положил на другое плечо, а затем нагнулся и поцеловал учителя, в щеку, или точнее – куда-то в область глаза. Поцеловал долго, затем выпрямился и прикрыл глаза. Мне незачем было смотреть. Я и без того знал все, что произойдет. Знал, что Петр вскочит со своим смешным ножичком, но командир военных красноречиво и убедительно обнажит свой меч. Знал, что близнецы Иоанн и Иаков врастут в землю от страха, что солдаты по кивку своего командира стремительно метнутся к тому, кого я поцеловал, и схватят его. Знал, что Андрей будет пытаться что-то кому-то объяснять, спорить. Знал, что Рыжий Фома будет неподвижно сидеть и смотреть не на солдат, и даже не на Учителя, а только на меня. Будет смотреть, с неожиданной для него самого ненавистью повторяя мое имя. Имя, которое с тем же выражением лица и с той же интонацией будут произносить самые разные люди на протяжении тысячелетий.

Роль

Я произношу свою последнюю реплику, зал заходится от смеха. Раздаются аплодисменты – сначала на галерке, затем охватывают и весь партер. Я кланяюсь и делаю приветственно-благодарный жест рукой. Глупый запрет на поклоны в середине действия в нашем театре снят. В чем смысл этого запрета, который ввел, как мне кажется, сам Станиславский? Якобы аплодисменты прерывают связность действия. Отвлекают актеров от их сверхзадач. Разрушают «четвертую стену», отделяющую сцену от зрительного зала. Никчемные аргументы! Желаете непрерывность действия и четвертую стену? Отправляйтесь в кинематограф! Там актеры старательно делают вид, что не замечают смотрящей на них кинокамеры. Может быть, поэтому «глазок» камеры и называется объективом? Он – безличен, объективен, это инструмент фиксации. Понятно, что и в самом финале фильма актеры, участвовавшие в нем, не выходят на поклон, объективность действия сохраняется до конца. Таким образом, зритель выступает здесь в роли тайно подсматривающего. Его не замечают, зато он видит все.

Иное дело – на подмостках. Мы откровенно называем спектакль – представление. Мы представляем различные ситуации, эпохи, места. Если персонажи фильма переходят пустыню, то и камера со своим Объективом должна отправиться в пустыню и наблюдать там, среди настоящих песков, за актерами. На сцене же достаточно представить пустыню, то есть – вообразить. Мы можем обозначить ее одинокой хилой пальмой, на заднике, а можем просто сказать об этом, упомянуть в диалоге персонажей, что находимся в пустыне. И все. Этого хватит. Дальше начинается воображение. Представление.

Сумасшедший в лечебнице тоже воображает себя в различных местах и эпохах, но окружающие не разделяют его представления с ним. В театре же в акте воображения участвуют все: актеры, музыканты и – зрители! Без их участия, без их фантазии театр не состоится. Они, придя в зал, выразили свое согласие в додумывании реальности, свою готовность соучаствовать в представлении. Так, совместными усилиями, суммой всех воль и фантазий и возникает Волшебство Театра.

Я произнес свою финальную реплику. Она очень удачна. И сама по себе смешна. А вкупе с придуманным образом производит всегда положительный эффект. Придумать образ, конечно, задача режиссера. Он задает рамки и границы. И в этом, вроде бы фиксированном пространстве актер волен импровизировать безгранично. Вы скажете, парадокс? Вовсе нет. Ведь мы сами в нашей жизни ограничены множеством факторов: местом рождения, средой обитания, национальностью, врожденными качествами. Но в этих рамках мы свободны выбирать из великого числа возможностей. Из одной и той же стартовой точки расходится веером множество вероятных путей, биографий. Мы же выбираем лишь одну из мириад, и этот выбор – наш. Так что, свобода – это выбор в ограниченных рамках. Когда ограничений нет вовсе, это не свобода, а хаос.