Тарзанариум Архимеда
Шрифт:
Володя до крови закусил губу.
— Та-а-ак, — протянул старик, снова наклоняясь к столу и ложа руки перед собой. — По крайней мере, один из вас уже готов влипнуть в историю.
— В историю влипли вы, когда напали на Советский Союз. Так влипли, что…
Старик коротко хохотнул и снова откинулся на спинку стула:
— Георгий Васильевич, — с легкой укоризной произнес он, — а вы мне не говорили, что ваш протеже еще и историк. — И посерьезнел. — Молодой человек, давайте не будем касаться истории. Ее не перепишешь. Ее можно только подписать. К примеру, в июне сорок
— Ну, ты!.. — дернулся было Барбикен к столу, но Кондратюк успел схватить его за локоть. Арданьян по-прежнему оставался безучастным.
Герр доктор внимательно наблюдал за ними.
— Георгий Васильевич, — вздохнул он через минуту, — вы все еще настаиваете на ваших условиях?
— Да, — не задумываясь ответил тот.
— Хорошо, — еще раз вздохнул старик и повторил: — Хорошо. Барбикен и Ардальон я говорю специально для вас. Сегодня вы будете переведены на новое место заключения. Условия в нем значительно отличаются в лучшую сторону, что налагает на вас дополнительные обязанности. Более подробно вам все объяснит Георгий Васильевич. А детали узнаете на месте. Скажу только две вещи. Первое. Ваша жизнь и жизнь Георгия Васильевича находится в ваших собственных руках. Второе. Чтобы вы полнее осознали всю ответственность и доверие, которое вам оказали… Короче, через час все поймете.
Герр доктор нажал кнопку под столешницей.
— Уведите, — бросил вошедшему охраннику, — погрузите и доставьте к дискфайтеру. Передайте их с рук на руки и — свободны.
— Ишь, как он к тебе уважительно! — презрительно бросил Володя Кондратюку по дороге к автомобилю с зарешеченными окнами. — Все Георгий да Васильевич! Заслужил, небось.
И зло сплюнул прямо ему под ноги.
Эта злость кипела в Барбикене и тогда, когда они затряслись на жестких сиденьях будки автомобиля, выезжая с территории лагеря «Дора». Два охранника с автоматами поглядывали на них, но не мешали тихому разговору. Очевидно, за колючей проволокой остались и некоторые условности.
Кондратюк, шепотом и чуть задыхаясь от непонятного напряжения, обрисовал ситуацию. Арданьян смотрел в сторону, и, казалось, совершенно не слушал его. Володя, наоборот, выслушал все очень внимательно, стиснув зубы так, что на скулах вздыбились желваки.
— Ты понимаешь, что ты наделал, дядя Жора? — тихим, но рвущимся от ярости голосом, произнес он, когда Кондратюк замолчал. — Ты же Родину предал, иуда!
— Какая разница, где нас заставят работать?..
— Вот именно! Заставят! Заставить могут булыжники таскать или на станках детали точить. Заставить можно мясо на износ трудиться, но не голову. А ты!..
— Володя, если абстрагироваться от войны, то их исследования будут полезны всему человечеству.
— Какому человечеству?! — так громко зашипел Барбикен, что один из охранников недовольно зашевелился. — Какому, твою мать, человечеству? В эсэсовской форме человечеству? На звездолетах со свастикой человечеству? Или такому, которое
— Да что ты мне, как замполит, втираешь! — тоже потихонечку начал закипать Кондратюк. — Человечество — не человечество! А куда ты родину нашу разлюбезную отнесешь? Вместе со всеми лагерями, что там понастроили. Вместе с людьми ее поломанными. Что мне эта родина сделала? Жизнь перевела? Женщину любимую — твою мать, между прочим! — убила?..
Сказал и осекся. Он никогда не говорил Володе о своих чувствах к Елене. Сорвался.
А Барбикен как-то странно окаменел и проскрипел (словно гравий под откос посыпался):
— Вот этого не надо, дядя Жора!.. Родина, она не количеством подлецов оценивается. Чем-то другим. Может, количеством тех, кто может этим подлецам по роже съездить?.. Жаль, что ты из этого числа выпал.
— Штольц, — тихо прошептал Арданьян и Барбикен с Кондратюком удивленно взглянули на него: это было первое слово, произнесенное Пьером после выхода из подземелья ракетного завода.
— Чего? — не понял Володя.
— Штольц, говорю. Помните, я рассказывал, как меня арестовывали?
Барбикен присвистнул. Кондратюк настороженно замер, а потом спросил:
— Так это вы его так, Пьер? С лицом?
Тот пожал плечами:
— Может быть. Он меня пока не узнал, но узнать может. А, может, и нет. Черт его знает. — Арданьян повернулся к друзьям и лихорадочно зашептал: — Бежать надо, ребята. Срочно бежать! Пока шанс есть. Если нас действительно, как дядя Жора говорит, на какой-то балтийский остров закинут, то оттуда мы не сорвемся. Пока оглядимся, пока то да се, а там уже и зима. Придется следующего лета ждать. Можно и не дождаться. Сейчас бежать нужно! По дороге. Чем нас везти будут, не говорил Штольц?
Кондратюк, еще не отошедший от спора с Владимиром, угрюмо пожал плечами.
— Неизвестно, значит. Но я думаю, что до побережья — поездом. Нужно готовиться.
Но готовиться им не пришлось. Потому что ни о каком поезде, оказывается, и речи не было. Потому, что немцы с первых дней войны поняли, что скорость — залог успеха. Потому, что их, видимо, хотели поразить раз и навсегда. Потому, что когда их вытянули из машины под слепящие лучи прожекторов, они не сразу, но поняли, что находятся на небольшом аэродроме.
Барбикен зло покусывал губы. Арданьян, понявший, что шансы на побег сведены до ноля, снова ушел в себя. Кондратюк украдкой, но заинтересовано, поглядывал по сторонам. И потому, когда увидел то, к чему их вели, только и смог, что сильно толкнуть Владимира рукой в бок. Но тот уже и сам пораженно замедлял шаг. Пьер же вообще на мгновение остановился, из-за чего получил удар по пояснице от, идущего сзади, охранника.
А впереди, за спинами группы эсэсовцев, идущих им навстречу, в призрачно-голубоватом освещении аэродрома поблескивал серебристой поверхностью огромный диск, опирающийся на четыре полутораметровые лапы-стойки.