Татарский отпрыск
Шрифт:
Князь подошел ближе и остановился, смотря, как с треском и шипением догорало строение.
Иногда порыв ветра раздувал пламя, столб его с завыванием поднимался еще выше, чем прежде, и на князя сыпались целые снопы искр.
Вдруг до слуха князя долетел отчаянный женский вопль:
— Спасите! Спасите! Не меня, так детей!
Верно, был дик этот крик, если он не смешался с шумом, не был заглушён им и дошел до ушей мурзы Алея.
Почему же так вздрогнул отступник? Почему лицо его вдруг так побледнело, и дрожь потрясла его тело?
В этом вопле отступник узнал некогда дорогой
Взволновал этот крик жестокую и холодную душу мурзы Алея Бахмета. Он забыл о своем вероотступничестве, о татарском наряде и титуле мурзы. Он сознавал только одно, что там, наверху, в объятом пламенем тереме, гибнет "она", и, не задумываясь, ни о чем не размышляя, кинулся к ней на помощь.
"Как пройти? Как проникнуть в терем?" — думал бывший князь и метался вокруг пожарища.
— О, Аллах! О, Бог христианский! Благодарю тебя! — вдруг вскрикнул он.
Перед ним, невдалеке от дома, лежали две лестницы: одна длинная, другая много короче.
Взять первую и приставить к стене, было делом одной минуты. О, радость! лестница почти достигала до окна.
Мурза Алей, цепляясь, как обезьяна, полз наверх.
В своем крике Марья Васильевна, казалось, вылила последние силы. Теперь она стояла, еле держась на ногах. Дым кружил ей голову. Дети уже были без памяти. Она, обняв детей и закрыв их лицо краем своей одежды, поддерживала их слабой рукой, чтобы они не упали в пламя, а другой старалась как-нибудь защитить от жара свое лицо и, главное, глаза, на которые жар оказывал свое ужасное действие.
Пламя было уже совсем близко. Одежда Марьи Васильевны тлелась все сильнее… Вдруг в это время несчастная женщина услышала шорох за окном. Собрав силы, она взглянула в него: наверх поднимался какой-то человек. "Спасемся!" — радостная мысль мелькает в ее голове. — О Боже, благодарю Тебя! — шепчет Мария Васильевна и вглядывается в поднимающегося.
Крик ужаса исторгается из ее груди: к ним лезет татарин, она ясно различила его тюбетейку.
"О Боже! Смерть и там, и тут! Лучше уж тут умереть, чем попасться в руки басурмана. О Боже, Боже!" — в отчаянии проносится в ее голове.
А татарин между тем уже совсем близко. Голова его появилась в окне. Обезумевшая от ужаса боярыня не узнает в этом татарине Андрея Михайловича и в ужасе пятится от окна.
— Давай детей! — говорит мурза Алей глухим от волнения голосом.
Марья Васильевна смотрит на него расширившимися от страха глазами и крепче прижимает детей к своей груди. Ее не удивляет даже то, что слова эти были сказаны на чистом русском языке.
— Давай же их! — повторяет свою просьбу Алей. — Давай скорее! Лестница уже загорелась: сгорит она — спасенья нет! О, спеши же, ради Бога!
Марья Васильевна остается по-прежнему безучастной к его словам.
Тогда бывший князь вспомнил о своем татарском наряде и понял причину страха боярыни.
— Марья! — тихо говорит он, с упреком глядя на нее. — Неужели ты не узнаешь меня!
Эти слова, произнесенные знакомым голосом, заставили встрепенуться Марью Васильевну.
— Боже! Андрей! Ты ли это? — в недоумении прошептала она.
— Да, это я! Что же, перестала бояться? Давай детей! — сказал князь.
Не медля
Осторожно спустившись вниз по начинающей уже гореть лестнице и положив детей на траву, Алей поднялся за Марьей Васильевной.
Неизъяснимое волнение испытывал князь, когда спускался сверху, держа в своих руках почти бесчувственную боярыню.
Что ему до того, что его платье горело, что огонь уж жег его тело! Он заботился только о том, как бы бережнее нести дорогую для него ношу.
Марья Васильевна, едва спустилась на землю, бросилась к неподвижно лежащим на земле детям.
Изнемогшая от испытанных душевных потрясений, она пыталась приподнять их с земли своею слабой рукой.
— Оставь их! Они сейчас очнутся, — сказал бывший князь и, нарвав травы, принялся растирать ею бесчувственных детей.
Результат скоро сказался. Настя, которой Алей Бахмет первой оказал помощь, скоро вздохнула и открыла глаза. Мать покрыла поцелуями ее побледневшее личико.
Потом Бахмет принялся за Васю. Мальчик пришел в себя еще скорее, чем Настя. Видя, что для детей уже не представляет опасности и что единственным последствием перенесенного пожара останется на некоторое время сильная головная боль, Бахметов, трепещущий теперь от взора голубых ясных глаз Марии Васильевны, которые поселяли в его душе какую-то смесь разнородных чувств, решил не медлить и довершить дело спасения.
— Пора в путь… Надо выбраться из Москвы, — сказал он, не глядя на Марью Васильевну и стараясь не называть ее по имени.
— Да! Да!.. Скорее отсюда прочь! — воскликнула боярыня, невольно вздрагивая при воспоминании о пережитых ужасах.
Спасенные и их спаситель отправились в дорогу. Впереди пошел бывший князь, неся на руках Васю, сильно ослабевшего, прикрыв его наготу полою своей татарской одежды, за ним шла Марья Васильевна, держа Настю.
Трудно описать, что испытывал в это время отступник. Стыд за отступничество, счастье быть опять вместе с Марьей Васильевной, боязнь, что скоро надо лишиться этого счастья, какое-то неясное ощущение тоски, не то смущения перед взором очей боярыни Ногтевой, все это перемешалось в его душе. Он был счастлив близостью некогда страстно любимой женщины, а сам боялся взглянуть на нее. Он спешил, чтобы поскорей выбраться из горящей Москвы, а сам проклинал ту быстроту, с которой они подвигались вперед: каждый шаг подвигал его все ближе к разлуке навеки с Марьей Васильевной.
А Марью Васильевну в это время тоже теснили думы.
"Андрей жив, а все считали его умершим. Бедный! Милый! Как, должно быть, он страдал все это время! Сколько зла я ему причинила, а он — вот истинный христианин! — отплатил за это добром, да каким! Жизнь подарил! Чистая душа! Прости меня, родной! Судьба разлучила нас, а не я тому виной… Что делать! Не так живи, как хочется, а как Бог велит! Теперь я люблю своего мужа, своих деток, а все словно щемит что-то сердце, как вспомню былое! Особливо теперь, когда он здесь, мой милый, мой желанный! Была бы моя воля, да коли б не грех великий и обет, данный мужу, тоже милому, дорогому мне, так, кажись, сейчас бы обвила руками шею моего прежнего дружка желанного и целовала б"…