Татуиро (Serpentes)
Шрифт:
— Я помню… — сон уносил Найю в тихую лёгкую воду, расчёсывал спутанные волосы, поправлял пряди за ухом, дул на опущенные ресницы.
— Я сделаю всё, что смогу…
Во втором за эту ночь сне она смотрела на свою Ноа с тревогой и жалостью. Потому что смуглая женщина стояла посреди огромной пещеры, залитой тусклым желтоватым светом, и, опустив голову, слушала шелест и шуршание, обтекавшие её со всех сторон. Вылощенный каменный пол лишь изредка поблёскивал среди длинных цветных тел, укрывавших его сплошным ковром. А на возвышении, медленно
Найе хотелось крикнуть, чтоб оставили в покое, не трогали, — это её Ноа. Но позади, в одной из чёрных дыр, откуда несло влажным живым ветерком, плакал ребёнок, и Найя рвалась туда, потому что так же плакала её крошечная дочка, прожившая всего несколько дней там, в мире капельниц с блестящими иглами. И внутри её росло и набирало силу насмешливое отчаяние. Оно смеялось горьким смехом, повторяя и повторяя, что никакой силы в ней нет, сказки, сказки! С-сказки и с-сны!..
Акут сидел над спящей женой и время от времени краем ладони вытирал ей текущие из закрытых глаз слёзы. Осторожно, стараясь не разбудить.
Глава 62
Дерево Варайи
Оннали расчёсывала волосы. Грузные тучи выливали последние в этом сезоне дожди, и открытую дверь занавешивала частая сетка воды. Девочка сидела на циновке, кинутой в углу на топчан, рука её поднималась и опускалась, ведя гребень по блестящим гладким волосам. Всё темнее становилось за стенами дома, и ярче горел огонь в очаге. За плетёным занавесом тихо говорила что-то мать и изредка отрывисто отвечал ей отец. На полу за очагом сидел Мерути, согнувшись так, что видны были только тёмные взъерошенные волосы и красноватые от огня плечи.
— Мерути, — негромко сказала Оннали, — иди, расчешу тебе голову.
Мальчик, не разгибаясь, отрицательно качнул головой.
— Иди, хватит играть. Завтра пойдём встречать Айну, а ты такой лохматый.
— Не хочу.
— Тогда иди спать.
Брат не ответил. Оннали перевела взгляд на дверной проём, но там уже совсем стемнело. Поднялась и затянула под мышками тонкую девичью тайку, немножко гордясь, что носит, как взрослая девушка, поверх груди. Глянула на брата свысока, но тут же вытянула шею, увидеть, что он там делает со своей новой игрушкой. Обойдя очаг, присела рядом на корточки:
— Дай мне посмотреть.
Мерути отвернулся, пряча лашатту в руках.
— Ну? Ты чего такой жадный?
— Нельзя тебе.
— Почему это? Жадный, да? — и, посмотрев наверх, ойкнула шёпотом, всплеснула руками. Мерути быстро поднял голову, отнимая от живота прижатую игрушку. И Оннали, засмеявшись, выхватила лашатту.
— Отдай, — зашипел мальчик, оглядываясь на неясное пятно света на занавеси в спальню родителей, — отдай, глупая, нельзя тебе трогать!
Оннали, вскочив, отбежала к стене и вертела в руках глиняного зверя. Увидев, что брат бросился к ней, встала на цыпочки и высоко подняла
— Подожди. Отдам, сейчас. Не кричи, а то отец нахлещет прутом.
Мальчик снова посмотрел на занавесь и насупился. Молча стоял рядом с сестрой, страдальчески сводя тёмные брови, сжимал пустые кулаки. Переминался с ноги на ногу.
— Какая гладенькая. А тут шершавая совсем, так надо да?
— Это шерсть длинная. Найя сказала — грива. У лашатты на шее — грива.
— Смешной зверь. Зачем он? Шкуры хорошей нету, перьев тоже. Зачем такой ненужный зверь?
— Сама смешная. Найя сказала, на них ездят. Садятся на спину и ездят.
— Да-а? Может, и мы будем, — она хихикнула, — на рогачах или козах, да? Сел на спину и поехал. Только куда? Везде можно пешком.
— Оннали, — мать позвала из-за колыхающейся ткани, — веди брата спать. Завтра вам на праздник.
Девочка сделала круглые глаза, показывая брату, чтобы молчал. Он закивал и ещё быстрее стал переминаться, шевеля пальцами ног.
— Хорошо, мама.
Нахмурила тонкие брови и сказала громко:
— Мерути, скажи богам свое слово и быстро в постель.
А сама, улыбаясь несчастному виду мальчика, присела на корточки за очагом и поманила его рукой. Шепнула:
— Давай, чтоб слышно было.
— Сон на траве, сон на листве, — послушно нараспев заговорил мальчик и, протянув руки, стал выкручивать игрушку из пальцев сестры, — дай-те нам отдых ноч-чью, большие родители мира, дайте нам светлого дня…
Оннали откидывалась назад, с удовольствием ощущая, как волосы щекочут ей плечи и касаются пола, и не давала игрушку, дразнясь. Но в мелькающем красном свете вдруг увидела на щеках мальчика мокрые полоски. Разжала пальцы.
— Ты чего? Забери, не нужна мне твоя лашатта, — шептала сердито, чтобы не жалеть брата, потому что испугалась: он ведь почти никогда и не плакал — охотник, мужчина, — я не сделала ничего, смотри, целая…
Мерути отвернулся. Встал, опираясь ладошкой о голое колено, как маленький старичок. И сказал:
— Мне теперь её надо мыть. Она — Еэнну. А ты — женщина!
Оннали смотрела, как, тихо ступая, прошёл вдоль стенки к дверям и выглянул под дождь, прижимая игрушку к боку. Косясь на занавесь в родительскую комнату, подошла к брату.
— Я… я же не знала. Ты не сказал, — и наклонилась к его круглому, как у медведя, уху, — и потом… я не женщина. Ещё. Не надо мыть лашатту, а то краска ведь.
— А врала? — сурово шепнул брат и тут же улыбнулся. Лашатта была такая красивая, похожая на лепешечку, какие пекли в верхний день лета и разукрашивали сладким млечным соком. Куда же её под дождь.
Оннали пожала плечами и прищурила один глаз, перебирая пальцами бахрому браслета. Она давно говорила брату о том, что совсем взрослая, а он — малышня. Но сейчас призналась, что привирала, женская кровь ещё ни разу не красила её тайки. И на сердце от радости брата стало легко, будто она бабочка или листик — вот раскинет руки и полетит под редкими уже каплями. Ступила под дождь, раскидывая руки, подняла лицо с открытым ртом. И ахнула.