Татуиро (Serpentes)

Блонди Елена

Из кухни послышалось её имя и взрыв смеха, приглушённые голоса, один рассказывал, запинаясь, другие подхватывали, фыркая. Прозвучало слово «классик» с ударением на второй слог, и кто-то завыл, кривляясь:

— Аг-глая-а-а…

В гостях у Женьки были его сотрудники, офисные мальчики и две их подружки, ходившие по квартире на подламывающихся каблуках, не выпуская из рук пузатых бокальчиков — позаимствовали у хозяйки в серванте.

Аглая не обиделась. Внутри уже всё стронулось с места и потекло в новую жизнь, так хорошо совпавшую с настоящей весной. Скоро она

забудет и про соседа, и его неприятных дружков.

По стеклу снова прокатился постук. Женька с прилипшими к щекам прядями мокрых волос сунулся в комнату, цепко осматривая беспорядок:

— Надюх, ребята там ржут, я тебя всё-таки по имени буду. О! А это чего, не забираешь, что ли?

Мотнул стаканом в сторону разложенных на столе книг и стопки компакт-дисков.

— Завтра заберу.

— К-как завтра? Я на работе завтра, а потом — реп-петиция. Я только вечером… буду же…

— А я днём приеду и к вечеру снова в Москву. Ты не волнуйся, открою-закрою.

— Та-ак.

Женька вошёл и придавил собой дверь, защёлкивая замок. Поманил её рукой, плеская вином до самой кромки стакана. Аглая подошла, прихватывая со спинки стула халатик.

— Надь… я думал, ты — уже. Ключ хотел… твой…

— Я же заплатила до конца месяца, Жень. Ещё больше недели. Не волнуйся, я пару раз приеду. И всё.

Он затряс отрицательно головой и схватил Аглаю за рукав свитера.

— Не пойдет! Сашка с Ольгой завтра уже — вещи. И что я скажу? А? Что скажу?

— Жень… — Аглая посмотрела в искренне возмущённое лицо и поняла: без толку разговаривать. Свернула халат в тугой комок, сунула в полуоткрытую сумку. Кинула на плечо рюкзак.

— Ладно. Я поехала. Комнату закрою. Завтра получишь ключ, попрощаемся.

Пока обувалась в прихожей, Женька стоял над ней, краснея нежным лицом, и губы его кривились, как у злого ребенка.

— Куртку подай, пожалуйста, — ровным голосом сказала Аглая. И он, сорвав с вешалки куртку, почти швырнул. Когда, повернувшись к двери, надевала рюкзак, проговорил в спину недобро:

— А заплатила — правильно заплатила, у меня посчитано. Холодильник кто ремонтировал в январе, а? — в голосе зазвенела истерика, и Аглая, выходя в подъезд, посмотрела на соседа с удивлением. Пошла вниз, наступая на старые окурки, а вдогонку падали, наталкиваясь друг на друга, Женькины слова:

— Ты что думаешь? Раз нашла себе с-столичного перца, так можно на шею… плевать? Садиться, то есть? Тихенькая! А кто кастрюлю испортил, я? Да я, мы… Чтоб завтра всё! Забрала! И учти, я посуду посчитал, всю!

— Да иди ты! — крикнула снизу и выскочила, наконец, в майский вечер, наполненный новой листвой и детскими криками.

Махнув рукой жёлтому автобусу, уселась на высокое, над колесом, самое любимое место и позвонила Витьке.

…

— Понял, кошка. Через полчаса буду у метро. Ты что там — нормально?

Она не стала рассказывать. Это было в её силах — отбросить мелкое и, наконец, приступить к исполнению небольшого желания: ехать, покачиваясь, от конечной в подмосковном небольшом городке до конечной станции метро, смотреть, как наплывает вечер,

темня деревья и дома, а небо над новостройками продолжает светиться прозрачной весенней зеленью и появляются на нем иголочки городских звёзд. Ехать, зная, что там, среди обычной уличной суеты, ждёт самый-самый, избранный, быть светом в её окне. И пока она едет — с ней её настоящее, прошлое и немножко будущего.

От шоссе вправо, к острову многоэтажек, помеченных вечерними огнями, уходила широкая автомобильная дорога. И Аглая, засмотревшись, вдруг ощутила там — центр, как отверстие трубы. Огни сходились к нему, как вода в реке собирается в водоворот, закручиваясь. Потянуло тревожным ветром с незнакомым запахом, и Аглая глянула вверх, на закрытые ещё форточки. Откуда ветер, непонятно…

Но автобус, найдя просвет в потоке машин, рыкнул мотором, заревел, и помеха плавно уехала за спину, пропала за холодными стеклами. Только чувство тревоги осталось с Аглаей — еле заметное, ехало с ней.

Витька ждал под жидким светом высокого фонаря и, улыбаясь, принял сумку, что перетягивала Аглаю со ступенек на истёртый асфальт. Поцеловав (она, как всегда, оторвалась от его губ первой, уже скучая по следующему поцелую, но боясь надоедать), пошёл рядом к ступенькам под землю.

— Ты из студии, Витенька?

— Ну да. Напахались сегодня, как черти. Девы — чистые овцы. Мало того, что из ателье барышни с творческими закидонами, так еще и модельки, на которых всё это снимаем! Я расскажу, было смешно несколько раз.

Аглая представила полу- и полностью раздетых девочек с острыми плечами и прозрачными от постоянных диет личиками, их обязательный охотничий интерес к молодому фотографу…

— Ну ты чего, кошка? Грустишь? Жалко уезжать было, да?

Вокруг мерно спускались люди, уставшие после работы, сутулили плечи под куртками и плащами, к шороху множества шагов прибавлялся всё более слышный подземный гул. В лицо дышал теплый ветер. Аглая удивлялась, неужто не понимает, почему ей грустно? Но разве скажешь? Подумает, что ревнива и дура. Ответила коротко:

— Нет, не жалко.

— Но кто-то обидел! — Витька встал, оттопырив руку с сумкой, чтобы идущие не наталкивались на них. Аглая старательно улыбнулась.

— Да всё в порядке, правда! — и сразу же, чтоб не о себе, спросила:

— Ты поел?

— Не-а. Хочешь, зайдем в кафешку?

— Пойдем, Вить. Не хочу я в кафешку.

— Тогда в ларьке купим поесть, да? Тут пирожки вкусные, — показал на расписной киоск, — я сбегаю.

Аглая поставила на сумку рюкзак и стала смотреть, как он, вытягивая шею, выбирает. Иногда Витька повёртывался к ней, показывая на что-то пальцем. Аглая смеялась и кивала. Смотрела, не отрываясь, на серую куртку, на то, как отводит локоть, доставая бумажник из внутреннего кармана, а свет из киоска рисует его профиль с коротким носом и небритым подбородком. «Я влюблена»… Когда идущие закрывали от неё Витьку, шея сама собой вытягивалась, чтоб видеть хоть взъерошенные на макушке русые волосы.