Татуиро (Serpentes)
Шрифт:
— То есть сам — всё? Что захочу?
Витька поставил на кружевную скатерку чашку. Вдруг пришло и охватило, радостное и мягкое, с покруживанием и покачиванием, запело в ухо, трогая мочку: «…всё сам и увидят, будут говорить о тебе, ведь сможешь-сможешь, поразишь в сердца… и кто знает, вдруг и перевернешь мир… там, где опустил руки Альехо». В голове завертелись картинки из возможного будущего, ещё неснятого. Невесомая майская зелень, плывущая в весенних сумерках. Лица, фигуры, знаки теней на песке и асфальте, глаза и раскрытые ладони. То, что может быть скучным, показанным тысячи раз до него, а может
Взял ложечку и стукнул ею по блюдцу. Звук получился надтреснутый и грубоватый.
— Илья Афанасьич… Вы меня извините. Такая новость. Это очень важно и спасибо вам. Вот только… Тут произошло кое-что. Я потому и позвонил. Поговорить.
Аккуратно вернул ложечку на блюдце. Альехо положил руки на колени и стал водить туда-сюда, нажимая ладонями. Ольга Викторовна заторопилась:
— Ну, пейте чай, дети. А я сериал включу. Вы поговорите, да.
— Дверь прикрой, мама, — Альехо не посмотрел, как она уходила, прихватив с собой чашку. Через открытую дверь проник в комнату дневной луч, просветил насквозь башенку седых волос, тронул позолоту на чашках и умер, разрезанный дверью.
— Давай, я слушаю.
Глава 72
Порталы
Жёлтое солнце светило через кружево старых занавесок, и Аглая удивилась мимоходом: и через дверь оно было и вот в окно. Но подумала о высоких домах вокруг — в их окнах солнце отражалось, и это было как подарок для тех, кто провожал его, уходящее за плоские высокие крыши, взглядом. Два солнца, три, четыре. И только одно — настоящее.
Рыжий на её коленях перестал мурлыкать и прислушался. Соскочил, цепляя когтями широкую юбку, пошёл к закрытой двери. Мужчины не обратили внимания, и Аглая, встав, прошла за ним, приоткрыла, выпуская. Задержалась, вопросительно глядя на сидевшего Витьку, может, и ей уйти в кухню. Но он отрицательно покачал головой, похлопал по ручке кресла. И она вернулась, села, выпрямив спину, разгладила юбку на коленях, приготовившись слушать. Альехо напротив чуть заметно покачивался на стуле, тот поскрипывал гнутым деревом.
— Да… — охрипшим голосом сказал Витька. Огляделся, не зная, как именно начать. А потом встал и, выйдя на середину комнаты, потащил через голову пёстрый свитер, цепляя вместе с ним белую футболку. Солнце лезло по обнажающейся коже, жёлтым пальцем ведя по цветным полосам и петлям. Поскрипывание прекратилось.
Альехо сидел неподвижно и, не изменившись в лице, смотрел.
— Вот… — сказал Витька, опуская пленённые вывернутым свитером руки, — я… у меня…
— Да знал я, знал! — Альехо хлопнул ладонями по коленям, — ты что думаешь? Потому и вожусь с тобой, а то мало ли, куда тебя занесёт. С ней, — он кивнул на рисунок.
Витька уронил на пол смятую одежду. Вздохнул растерянно, но с облегчением. И повернулся, чтобы увидеть себя в узком зеркале, полускрытом листьями китайской розы в кадке.
— Я надеялся, что так… И что, Илья Афанасьич, вы? Скажете что?
— Это потом. Ты что, пришёл только стриптиз показывать?
Аглая, нахмурившись, ожгла учителя строгим взглядом тёмных глаз. Альехо махнул рукой:
— Не обижу я твоего героя. И ёрничать не буду. Не ждал
Витька, стоя посреди комнаты, замялся…Совершенно реальная жизнь с заботами и такими вот радостями, новая долгожданная работа. А сам Альехо как рад за Витьку. Кто ещё будет так радоваться за него? Аглая, но она любит, это — другое. И всё, что Витька повторял себе по дороге сюда, всё, о чем думал последнюю неделю, полагая, что принял решение и укрепился в нём, все показалось неясным, размытым. Ненастоящим.
— Ну?
Негромкое слово ударило, как тычок в плечо, не больно, но ощутимо. И Витька, не давая себе времени раздумывать дальше, ответил:
— Я ухожу, учитель.
Аглая забыла вдохнуть, сидела с пустой грудью и ватным сердцем, вяло стукнувшим и замолчавшим. Упорно смотрела на золотую каёмку чашки и солнечную бусину на ней, горевшую ярко и отчаянно. Солнце за окном чуть сдвинулось, отмечая время тишины, и бусина исчезла. За стеной, ненатурально стеная, заплакала героиня сериала.
— Что ж… Держать не буду.
Аглая умоляюще посмотрела на Альехо. Он откинулся на гнутую спинку старого стула и смотрел на Витьку все так же без выражения на старом львином лице с крупными чертами.
— Ещё что расскажешь?
Витька подошёл к столу, сел на свой табурет и, найдя руку Аглаи, погладил мёртвые от отчаяния пальцы.
«У-хо-дит, у-хо-дит», — стучало в её голове. Хотелось вскочить, перевернуть столик, расшвыривая блюдца и чашки, чтоб с грохотом засверкали, ловя последние лучи отражённого в стеклах солнца, лживого, ненастоящего.
— Я только последнее. Скажу. А то долго. Ноа, ну, эта, — приложил свободную руку к груди, — её забирают, от меня. Если бы сама, то и ладно. Но — силой.
— Так…
— Да. Так что я пойду, туда. Потому что нельзя так.
Альехо откинулся на спинку стула, качнув его, и Аглая равнодушно приготовилась услышать грохот падения. Но учитель подался вперёд, стул вернулся на пол, коротко визгнув ножками по старому паркету.
— Экий ты. Решительный. Работу бросишь?
Витька пожал плечами, промолчал.
— И девушку? Она ведь тебя любит знаешь как?
Аглая вздрогнула и сжала пальцы на Витькиной руке. И тут же отпустила, почти отбросила, чтобы не мешать ему, ненавидя себя за то, что не смеет обнять, обхватить руками и ногами, крича, что никуда, никогда, не пустит, потому что… потому что умрёт без него.
— Я же вернусь, — неуверенно сказал Витька, оглядываясь на неё. Аглая, жадно ловя его взгляд, не увидела в нём твердого обещания и отвернулась. Сжала кулаки на коленях, комкая юбку.
Помолчали ещё. Тихий сумрак сочился через сито кружевных складок, наполнял комнату, и слышнее становились чужие фальшивые горести за стеной. Лица сидящих теряли очертания, превращались в грубо нарисованные схемы: овал, тёмные ямы, штрих рта. Сердце Аглаи билось медленно и тяжело. Очень хотелось пить много воды, холодной и резкой, чтоб заполнила всё внутри. И голос, зазвучавший в полумраке, показался ей настолько незнакомым, что она вскинула голову, пытаясь определить, кто ещё появился вместе с темнотой. Медленно и размеренно, оттого, казалось, с печалью, а может, и правда, грустя, Альехо заговорил: