Татьяна Тарханова
Шрифт:
Игнат выбрался из зала. Он шел вдоль березовой аллеи и вдруг услышал в ночных сумерках, как кто-то говорит негромко, повторяя одни и те же слова: «Пухляковцы, дети мои». Он не сразу понял, что эти слова принадлежат ему, что они поднимаются из его сердца, как из-за леса близкая утренняя заря.
В землянке Тараса никого не было. Сам Тарас, его жена и Иринья ушли в клуб, оставив ему дома на столе кринку молока, а в сарае на свежем сене подушку и одеяло.
Игнат прилег, закрыл глаза и снова увидел себя идущим в одной упряжке с Ириньей. И неожиданно почувствовал, как что-то очень легкое
— Тяжко мне, ох, тяжко!
— Иринья, ну зачем я тебе? Шестой десяток пошел.
— Хороший, жалостливый ты к бабам. Ты не обидишь.
— Завтра уезжаю.
— Мне бы только жить ради чего... — И тихо, радостно рассмеялась, прижав к себе его рыжую голову.
Утром Игната разбудил Тарас.
— Люди с поля завтракать идут, а ты еще спишь. Ты, может, со мной на сенокос проедешь?
— Не могу. Надо к дому добираться.
— Значит, какие наши горести и радости, тебе ясно?
— Пожалуй, что так.
— А может, пособишь?
— Тут помощники требуются помоложе, чем я.
— Значит, занесла метелица следы-дорожки.
В сарай вбежала Татьяна. Она бросилась к Игнату и восторженно объявила:
— Я, деда, вчера жила, как настоящая актриса. Легла спать только в четыре утра.
— Скажи пожалуйста, — удивился Игнат, — а я думал, что они спят, как все люди.
— Ну как же, деда. Ведь концерт кончился только в два часа. Пока ужинали, пока наговорились, а до этого надо было еще разгримироваться.
— Постой, постой, — перебил ее Игнат, — тебя тоже красили?
— Обязательно! Если не краситься, со сцены лицо будет как доска.
— Ты лучше скажи, когда обратно собираетесь?
— Сегодня вечером еще один концерт в клубе, потом один в Новинке, а потом домой.
— Завяз я с тобой, Танюшка!
— Ничего, деда, тебе спешить некуда. Отпуск у тебя на неделю, бабушка подождет, а здесь тебя очень любят. Не веришь? Вот спроси у Ириньи.
Игнат взглянул на появившуюся в дверях сарая Иринью и спросил:
— Верно Танюшка говорит?
— Любят, Игнат Федорович.
Она отвернулась и взглянула куда-то за Мсту такими глазами, словно ждала издалека, из своего будущего что-то радостное для себя.
Татьяна бродила по Пухлякам. Прошла вдоль берега от плотины, потом свернула к березовой аллее и долго стояла на том месте, где был когда-то их дом. Странно и непривычно было сознавать, что здесь давным-давно жили дед Игнат, ее отец и мать, что они ходили вот по этому двору и спускались к реке по этой тропинке. И даже она чуть-чуть не родилась здесь. Как много в жизни случайностей. Один день, и ее родиной стал Глинск. Но разве не все равно, где человек родился — в Глинске или в Пухляках? Ведь Родина — это больше, чем какая-нибудь деревня или город. Родина — это страна... Значит, ее Родина — каждый город, каждая деревня... И тогда она ощутила все безмерное горе, постигшее Пухляки. Все разорено и сожжено. Жизнь надо начинать с землянки. Да ведь это пещера первобытного человека. Проклятые фашисты!..
Она вышла на край деревни и пошла по проселку краем хлебов. Хлеба стояли высокие, густые, такое
Татьяна вышла к старым лесным вырубкам и увидела идущую по большаку грузовую автомашину. Машина остановилась на развилке, и из кузова выпрыгнул военный. Он был в погонах старшины, с рыжими усами и почему-то показался Татьяне знакомым. Рыжеусый пристально взглянул на нее и сказал:
— Так вот ты какая!
— Такая! — смело ответила она.
— А зовут Татьяной!
— Ну, Татьяной!
— Тарханова.
— А вы откуда знаете?
Он взял ее за локти, приподнял и широко улыбнулся.
— Так что же ты, дочка, отца не признаешь?
Все произошло так неожиданно и в то же время так обычно и просто, что Татьяна даже не могла сказать, обрадовалась ли она или удивилась встрече с отцом. Неожиданное потрясает. Но оно же нередко и притупляет человеческие чувства.
Отец сказал с грустью:
— Вот на этой дороге дочь Татьяну нашел, а жену Татьяну потерял.
— Мама умерла.
— Знаю...
— Ты дома у нас был? У бабушки Лизы?
— Вы только уехали...
Игнат встретил Василия так, как будто они расстались недавно. Просто обнял его, трижды поцеловал.
— Прости меня, сынок.
— Ну что ты, батя!
— Про мать тебе дочка, видно, все рассказала... Да и не возьми я тебя с собой за Находкой, иначе шла бы твоя жизнь.
— Иначе, верно, — согласился Василий. — Но я на свою не жалуюсь. А за дочку спасибо, отец. Так что выпьем по случаю встречи? — И Василий полез в дорожный солдатский мешок.
— Постой, — остановил его Игнат. — Ты мне сначала скажи: неужто столько лет найти не мог меня? А может, и не искал?
— Батя, времени у меня мало для таких разговоров. Всю жизнь свою рассказывать не придется. Всякое в ней было. И хорошее, и плохое. Ну, в общем, так дело было. Добрался я до больницы, перевязали меня там, а после я сам в Хибины поехал. Рассудил просто: в другом месте могут найти, а там искать не будут. А вольному человеку — всюду жизнь. Кем только не работал. И дорогу строил, и руду добывал, а война началась — воевать пошел. Искал я вас, батя. Только как ведь приходилось искать? Не через адресное бюро. Боялся навести подозрение. С одного знакомого сняли ссылку, так я его попросил сюда заехать и осторожно выведать — не слышно ли что о вас. Не знаю, был ли он тут или нет, а ответил, что никаких следов ему найти не удалось.
— Крутоярский писал, что ты уже не Тарханов?
— Еще в больнице фамилию сменил. Спрашивают, как фамилия? Ну, думаю, сам попался, а след от тебя отведу. И говорю, что на ум пришло. Раз мне конец — значит, и такая моя должна быть фамилия — Концевой. А зовут Василием. Так и пошло.
— А крепко урки поранили?
— И это вам ведомо? Тут тоже долго, батя, рассказывать. В общем, хотели они одного инженера в ножи взять, а я не дал. И стали у стены вдвоем, он с киркой, а я с ломом. Пока помощь подоспела, крепко меня поранили. Ножи в нас метали.