Татьяна Тарханова
Шрифт:
— Уля у себя? — спросила Татьяна.
— Ушла куда-то со своим Матвеем. Выкопала себе жениха из прошлого.
— Во-первых, ему только тридцать шесть, он совсем не старый, а во-вторых, он не жених, а просто товарищ.
— Ты вот тоже ходишь одна, товарища найти не можешь. Не скучно?
— Скучно? Не знаю.
Федор оживился:
— Я тебе скажу — ты поменьше Ульку слушай. Вот не понимает сестрица, что так просто хорошую жизнь на ладошке не поднесут. И ты такая же. Ну скажи, зачем тебе глина? Ну чего ты там, на комбинате, добьешься?
— Не вижу ничего хорошего. Взятка.
— А зачем ее брать? Тебе взятку, а ты взяточника к ногтю. А нашему обществу честные люди нужны. Этого только Улька не понимает. Видишь ли, она считает, что человек должен быть честен вообще. А по-моему, всякая честность должна пользу приносить. Иначе на свете честные люди переведутся и останутся одни жулики. Так пойдешь инспектором?
— Подумаю... — Татьяна хотела уйти, но поймала себя на мысли, что с Федором она забыла о своих горестях, и спросила: — Я тебе не помешаю? Посижу и уйду.
— Сиди. Ты все же лучше моей сестрицы. Ей бы в монастыре игуменьей быть. Черства и упряма! Кругом одни принципы. Создала бога и молится ему. А кто другой веры — хулит. Честное слово, как в средние века. Не сестра, а инквизитор. Ну, ничего, вот женюсь, дадут отдельную квартиру в новом доме — и дня тут не проживу.
Татьяна рассмеялась.
— И почему все женихи немного смешные?
— Ты о деле лучше подумай! Решишь в инспектора пойти — скажешь! Мне нужно честный аппарат подобрать. Чтобы не подвел.
Они проговорили с Федором до позднего вечера. Теперь она спокойнее думала о том, что произошло днем в прессовом цехе, а когда вернулась Уля, даже не прочь была посмеяться над поздними ее прогулками.
— А Матвей серьезно за тобой ухаживает?
— Даже слишком.
— Тебе, конечно, он не подходит?
— Я ему не подхожу.
— Молода?
— Глупа.
— И верно, дура.
— Он с горя ко мне привязался. Пойми, с горя.
— Выдумываешь все. Верно Федя говорит — принципы кругом.
— Ты меня Федором не понукай, — рассердилась Уля. — Что он в этом понимает? — И вдруг расплакалась. — Ох, трудно мне, Танька.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Татьяна часто оставалась на ночь у Ефремовых. В воскресенье утром решила выспаться за всю неделю. Она научилась ценить сон. Особенно в выходные дни. Но уже в восемь утра ее разбудили громкие, доносящиеся снизу голоса. Спорили о чем-то Федор и Уля. И спорили резко.
Татьяна спустилась с верхотурья. В горнице за столом сидел в одних исподних безучастный, снулый, свертывающий дрожащими руками козью ножку старик Ефремов, у буфета вышагивал взад и вперед Федор, у окна стояла взволнованная, чем-то разгневанная
В этом доме, который построил сгорбленный, вечно жалующийся на свои болезни старик Ефремов, в доме, где чувствовал себя хозяином Федор, она впервые увидела Улю такой чужой брату и отцу, но властной, требовательной и не знающей пощады. Татьяне всегда казалось, что Улька похожа и на отца и на брата: такая же, как они, близорукая, так же щурит глаза. Но сейчас она увидела, что это внешнее сходство лишь подчеркивает ее несхожесть с ними. И жалкий, сгорбленный старик Ефремов, и обычно уверенный в себе Федор щурились, прятали свои глаза, будто что-то скрывая, а прищуренные глаза Ули как бы вглядывались в даль, она искала там, в большом мире, свет и тепло, находила — и сама, казалось, излучала тепло и свет всем своим существом. Веяло от нее чистотой души, беспощадно обличающей Федора в чем-то очень нехорошем.
— Ты не имеешь права, не имеешь права. Это подло!
— Заладил Афон, что патефон, — отмахнулся Федор.
— Ты должен жениться на ней. Ты дал слово.
— Женитьба — не торговля, — невозмутимо ответил Федор. — Слово дал и обратно взял. Любой райком меня оправдает.
— Как ты можешь так рассуждать?
— Что у нее, ребенок от меня?
— А ты считаешь, что обязывает только ребенок?
— Я не обманул ее, — продолжал Федор.
— Еще не хватало, чтобы ты ее обманул.
Тут Федор снова не выдержал упреков сестры и, стукнув кулаком по столу, крикнул:
— Так что ж, по-твоему, мне ни с кем гулять нельзя?
— А про сговор забыл? Я же с тобой к ее отцу и матери ходила. Говори по-честному, другая приглянулась?
— Ты своего Матвея допрашивай. А я терплю, терплю, да и не вытерплю.
— Другая? — повторила Уля.
— Тебе-то какое дело? Ну, другая. И отстань!
Татьяна не знала невесту Федора, и женится на ней Федор или нет, ей было совершенно безразлично, но она громко спросила:
— Это кто же кого обманул?
Увидев Татьяну, Уля прекратила спор с братом и сказала:
— Танька, вчера в комитете комсомола был разговор о твоем деле. Решили требовать показательного, товарищеского суда над Крюковым и Князевой.
За эти дни, что прошли после столкновения с Князевой, обида Татьяны притупилась, и она почти равнодушно сказала:
— Чего с дрянью связываться?
— Еще этого не хватало, — возмутилась Уля. — Люди хулиганят на производстве, а мы будем им потакать?
— Из-за чего суд? — спросил Федор.
— Тебе-то не все равно?
— Перестань! — прикрикнул па сестру Федор и спросил Татьяну: — Что там стряслось у тебя?
С иронией — именно так она относилась теперь к недавнему происшествию — Татьяна все рассказала. Федор слушал ее и вдруг, круто повернувшись к сестре, схватил ее за руку.
— Ты, дура, понимаешь, что делаешь? Все вы там с ума посходили. Суд, суд, а по кому ударит он, ваш суд?
Уля вырвала руку.
— Не лезь в чужие дела.