Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
Но только ли здесь, у подножия горы Юры, он был известен, как говорится, каждому встречному-поперечному? Ивану Ивановичу Шувалову, когда он ещё путешествовал по Франции, рассказали забавный случай. В одном почтовом отделении обнаружили как-то странное письмо. На конверте — ни города, ни имени того, кому оно адресовано. Зато написаны такие слова:
«Королю поэтов, философу народов, Меркурию Европы, оратору отечества, историку суверенов, панегеристу героев, верховному судье вкуса, покровителю искусств, благодетелю талантов, ценителю гения, бичу всех преследователей, врагу фанатиков, защитнику угнетённых, отцу сирот, примеру для подражания богатым, опоре
Письмо обнаружили далеко от Ферне, но почтовые служащие безошибочно доставили его тому, кому оно посылалось, — Франсуа Мари Аруэ, или, проще сказать, господину де Вольтеру, как он давно, уже более шестидесяти лет назад, стал подписывать свои сочинения.
Почти сразу после воцарения Петра Третьего Иван Иванович послал письмо в Ферне: «Быть может, я буду так счастлив, что скоро меня узнает ближе человек, чьё имя есть уже хвала и который всегда был для меня предметом поклонения. Ухудшившееся здоровье, отвращение ко всему, что составляет очарование для светских людей, желание вас видеть и воспользоваться вашим просвещённым обществом заставляют меня ходатайствовать перед его императорским величеством о разрешении отправиться в путешествие и вдали от пышности двора искать того блаженного душевного покоя, которым до сих пор я наслаждался лишь в воображении; знаю, что он существует только в замке Ферне, туда я отправлюсь в поиске за ним и там наконец смогу принести вам уверение в нежной привязанности, с которой останусь всю жизнь...»
Но путь в Ферне оказался невероятно долгим. Прежде чем очутиться сейчас в уютном уголке Женевского озера, предстояли долгие годы поездок по многим странам и житье в Вене, Париже, Лондоне и Риме. И лишь теперь, чуть ли не в самый канун отъезда на родину, гость из далёкой России осуществил свою давнюю мечту.
Замок открылся взору сразу, как только коляска въехала в деревушку. А когда гость, миновав ворота, поднялся по ступеням к парадным дверям, тут он увидел невысокого, сухонького пожилого господина, который мелкими, дробными шажками шёл навстречу гостю. На хозяине Ферне был парадный, красиво вышитый камзол, жилет с золотыми галунами, все ярко-синего цвета, манжеты доходили до кончиков пальцев.
— Я не поверил, когда мне доложили, что прибыли вы, гость из далёкой России, — так долго я ждал нашего свидания, господин Шувалов! И вот наконец вы, один из образованнейших и любезнейших людей, каких я когда-либо встречал, — в моей обители! Как это достойно вас — подражать Петру Великому, путешествуя, как когда-то путешествовал он сам, великий преобразователь русского духа.
— О, это я должен благодарить Небо за то, что оно ниспослало мне счастье сначала узнать вас из ваших сочинений и писем ко мне, а теперь и осуществить свою давнишнюю мечту — заключить вас, величайшего человека на земле, в свои дружеские объятия. — И Иван Иванович горячо, от чистого сердца, но так чтобы ненароком не нанести боль тщедушному телу, обнял Вольтера.
— Я признателен вам, мой молодой русский друг, за вашу предусмотрительность, с какою вы заключили меня в свои объятия. Увы, но это так: я не могу не ощущать бремени своего восьмидесятичетырёхлетнего возраста. Да-да, не возражайте — я часто ощущаю себя в состоянии хаоса от множества моих дел, множества моих лет, болезней и общей слабости, — проговорил хозяин дома. — Однако вы, приехав, словно забрали у меня лет тридцать и к тому же как бы наградили меня новыми талантами. И вот я теперь пред вами уже не развалина, а вновь воскресший к деятельной
Они прошли в просторную комнату, которая служила одновременно спальней и кабинетом.
— Если я могу читать всюду — в своей библиотеке среди книжных шкафов, в саду или даже в поле, то сочиняю здесь. Когда-то, на пятом десятке, любил писать в постели, теперь могу только диктовать. И знаете почему? Заставляют спешить годы. Именно они усиливают мою природную нетерпеливость, подгоняют присущее мне лихорадочное состояние, в которое я прихожу, сочиняя драму, повесть или стихи. Эту одержимость я называю «дьяволом в крови», чего требую, кстати сказать, от актёров, когда они здесь, в моём театре, играют мои пиесы.
— Мне писал о вашем театре мой племянник граф Андрей, который был у вас в гостях и сам участвовал здесь, на вашем театре, в представлении вашей трагедии «Меропа», — сказал Шувалов.
Худое, высохшее лицо фернейского патрийрха преобразилось, словно оно помолодело уже не на тридцать лет, о которых хозяин недавно упомянул, а на все пятьдесят.
— Знакомство с графом, вашим племянником, явилось для меня незабываемым событием, — торжественно произнёс Вольтер. — Такой ум, такие манеры, такое тонкое знание нашего французского языка, на котором он не только блестяще изъясняется в обществе, но на котором он пишет изумительные стихи. Как бы мне хотелось, чтобы он теперь же оказался в моём доме вместе с вами, его дядей! Но довольно и того, что здесь теперь вы, человек, который уже давно стал для меня отожествлением великой России, как в своё время Пётр Великий, а ныне и ваша императрица Екатерина. Я непременно отпишу ей, вашей государыне, что Россия вправе гордиться такими людьми, как ваше высокопревосходительство и ваш племянник граф Андрей Шувалов. Впрочем, я, кажется, уже писал вашему племяннику в связи с победою русского оружия в турецкой войне.
В самом деле, вскоре после разгрома турецкого флота при Чесме Вольтер написал в Россию Андрею Шувалову: «Некоторые французы спрашивают меня, зачем я стою за русских против турок. Я им отвечаю, что когда у турок будет такая императрица, как Екатерина Вторая, и у Порты Оттоманской такие камергеры, как граф Шувалов, то я сделаюсь турком; но я должен быть на стороне людей греческой веры, коль скоро вы пишете стихи, как Теокрит. В вашем послании такая философия, какой не встретишь ни у Теокрита, ни у кого из древних греческих поэтов».
Послание, о котором шла речь в письме, было сочинённое Андреем Шуваловым в стихах на французском языке «Послание к Ниноне». В нём автор как бы от имени самого Вольтера обращается к женщине, славившейся своею красотою и живостью характера, которая была когда-то покровительницею юного поэта.
Стихи эти поразили фернейского патриарха, а те, кому он давал их читать, нисколько не сомневались в том, что он сам был их автором. Таким изысканным был их слог, что не оставалось сомнения: их мог написать только гений.
И тогда же Вольтер послал письмо Ивану Ивановичу, находившемуся в Париже: «Вразумили бы вы наших французов, отказывающихся верить, что «Послание к Ниноне» написано молодым человеком, уроженцем России. Уже одно присущее вам умение так обаятельно вести беседу могло бы доказать им, что ни остроумие, ни хороший вкус, ни изящество не чужды этой стране... Мы должны быть благодарны вашему племяннику за честь, оказываемую нашему языку. Послание его — навсегда один из драгоценных памятников нашей литературы. Если такие стихи редки в России, то и в Париже — не часты. Хорошее всюду редко».