Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
И Шувалов рассказал о том, что его поразило в немецких землях. После разорительной войны король Фридрих Второй, как он ни был плох, все силы нации привёл в движение, дабы быстрее оправиться после военного разора. Одной Силезии, к примеру, он дал семнадцать тысяч лошадей, взяв их из драгунских полков, чтобы крестьяне могли пахать и сеять. А как исполнительны власти на местах! Да что власти — каждый крестьянин доволен тем, что его усилия приносят пользу и ему самому, и всей нации. Сие приобретается долгими временами доброго воспитания, а поддерживается разумным руководством властей. Везде по деревням мальчики
— Вот что хотелось бы видеть мне и в моих соотечественниках, — заключил Шувалов свой рассказ. — Поэтому народы не должны в этом мире обособляться и тем более враждовать. Всё, что является добрым достоянием одних народов, должно быть усвоено нациями другими. Так, не случайно ваш ум, ваш гений стал светочем для многих и многих людей, можно сказать, всей Европы.
Шувалов прожил у Вольтера около двух недель. Он дождался, когда в Ферне приедет его племянник, князь Голицын, чтобы вместе с ним возвратиться в отечество.
Патриарх, забыв переодеться в парадные одежды, провожал гостей в домашнем белом камзоле, стоя на ветру на своих тонких, старческих ногах и смахивая с лица бусинки невольно навернувшихся слёз.
Вероятно, он также думал о том, как это важно — первым начать в жизни то, что затем подхватят и понесут дальше другие люди. Он ведь тоже, как его дорогой гость Шувалов в своей собственной стране, зажёг факел просвещения во всей Европе, что до него, можно сказать, также пребывала во тьме суеверий и предрассудков. Важно было начать. И теперь этот свет никогда и никому не погасить. Ибо факел несут уже другие.
Часть четвёртая
СНОВА В ОТЕЧЕСТВЕ
Свидание в Эрмитаже
Государыня растворила створку окна, и тотчас к подоконнику подлетела стайка голубей. Она высыпала им щепотку зёрен и стала с улыбкою наблюдать, как птахи, отталкивая друг друга, клюют корм. Затем, затворив окно, быстро подошла к графу Орлову и прикоснулась рукою к рукаву его мундира.
— Может быть, вы, Григорий Григорьевич, исполните моё поручение? Мне помнится, что, уезжая, Иван Иваныч вынужден был иметь с вашим сиятельством не совсем приятное для него объяснение. Вы его упрекали, кажется, в том, что в своё время он якобы проявил искательность к бывшему императору,
— Да, он объяснился со мною, прислав оправдательное письмо, — недовольно произнёс Григорий Орлов.
— И в том письме он предъявил доказательства, что никогда не искал выгод при дворе, тем более после кончины императрицы Елизаветы Петровны. Теперь же, находясь за границею, он с достоинством подтвердил свою любовь к отечеству и преданность нашему престолу. Так что я полагаю, ваш, Григорий Григорьевич, визит к нему был бы хорошим знаком примирения. Тем более что я намерена его принять со всеми положенными почестями — и как генерал-аншефа, и как обер-камергера двора. Кстати, оба указа о производстве мною уже заготовлены.
Предложение государыни не только смутило, но, очевидно, оскорбило самонадеянного фаворита, что не ускользнуло от взора её величества. Она отступила от него и подошла к другому Григорию — Потёмкину, не без удовольствия отметив про себя, как этот её поступок вслед за её же словами вконец расстроил её бывшего любимца.
— Простите, ваше величество, если я нарушаю ваши планы, — обратился к ней ободрённый Потёмкин. — Но коли речь идёт о приношении извинений обер-камергеру Шувалову, то для сего предприятия никого лучше меня и не сыскать. Это ведь он, Иван Иванович Шувалов, отчислил меня в своё время из числа учащихся Московского университета.
Императрица удивлённо вскинула брови, но в уголках тонких губ заиграла улыбка.
— Что-то я, Григорий Александрович, вас не пойму. Вы что, решили просить прощения за тот казус или, напротив, намерены свести счёты с сим достойным мужем?
— Ни то и ни другое, матушка государыня. Буду покорнейше благодарить господина университетского куратора за то, что в своё время избавил храм науки от оболтуса и лентяя, коим являлся в своё время ваш покорный слуга, — сверкая единственным своим глазом на дородном и красивом лице, произнёс Потёмкин, с трудом сдерживая улыбку.
— Ах, зачем ты, Григорий Александрович, мне заведомо в том не сознался! — разразившись смехом, произнесла Екатерина. — Мне не было бы в таком случае нужды ставить в неудобное положение графа Орлова. Что ж, поезжай, дружочек, на Невский и к вечеру привози нашего гостя в мой Эрмитаж. Надеюсь, и сам составишь нам компанию? А тебя, Григорий Григорьевич, извини, не стану удерживать. Известно ведь: насильно мил не будешь.
Ах, надо было видеть, как весь пошёл пятнами Орлов Гришенька, как даже позеленел от злости и своего собственного бессилия, что с ним, надо признаться, бывало редко.
Но что тут можно было поделать, коли очень уж кстати оказалась та русская пословица, которую только что припомнила императрица!
Часу в десятом вечера Эрмитаж сиял огнями. Императрица ещё не вышла, и Шувалов с заметным волнением ждал её появления, в то же время делая вид, что с интересом рассматривает картины, развешанные вдоль стен. Но вдруг рядом с собою он услышал давно знакомый голос и, мгновенно обернувшись, увидел её величество.
На императрице было простое тёмно-синее шёлковое платье. На груди — звезда ордена Святого Андрея Первозванного. Шею обвивала тонкая нитка жемчуга, на слегка припудренных волосах возвышалась небольшая алмазная диадема.