Татьянин день. Иван Шувалов

Когинов Юрий Иванович

Потому встречаться стали в лесу, за городом. Туда на очную ставку с Нолькеном и Шетарди цесаревна стала, кроме Лестока, посылать ещё и Михаила Воронцова. Он и принёс те изложенные на бумаге условия, на которых настаивал шведский посол. Елизавета, не читая, убрала их куда-то к себе.

— Матушка, нынче у меня встреча за Невою со шведским посланником, — напомнил ей Воронцов.

— Погоди ты, Михайло. Ты же знаешь, для меня нож вострый что-либо читать по написанному. То моя слабость бабья — одни наряды на уме. Век бы прихорашивалась перед зеркалом да примеряла платья. А ты мне — бумаги под нос. Не торопи — и до них дойдёт черёд. Ты же не к

Нолькену теперь ступай, а встренься с Шетарди. Скажи, что твоя госпожа совсем издержалась, а он, дескать, знает она, в карты выигрывает большие тыщи. Аль о своём обещании вовсе позабыл? Так что скажи ему: и я об нашем уговоре могу позабыть. — И известная хохотушка звонко рассмеялась, так что показались на щеках две очаровательные и аппетитные ямочки.

Свершилось!

Надо же было такому произойти: Анна Леопольдовна вошла, сделала всего два или три шага и то ли нога подвернулась, то ли носком туфли зацепила за угол лежащего на полу ковра, но только неожиданно споткнулась и растянулась плашмя у ног цесаревны.

Елизавета сразу бросилась поднимать гостью:

— Не ушиблась? Да как же это такое?..

— Господи Иисусе! Матушка государыня, родненькая ты наша... — захлопотала оказавшаяся рядом Мавра Шувалова. — Эй, девки, кто есть здеся? А ну-ка бегом сюда! Кто это из вас мыл полы да негоже эдак развернул ковёр?

Слава Богу, ни ссадин, ни синяков не оставил на теле правительницы сей нелепый случай. Поправила лишь причёску пред зеркалом да припудрила носик и пошла щебетать с Елизаветою о разных разностях.

Наведывались они друг к дружке по-родственному, как принято говорить, не чинясь. На этой неделе, к примеру, Елизавета — у Анны, в другой вторник или среду — наоборот. И не припомнить, если бы кто взялся считать, кто у кого чаще бывал в гостях. Но тот визит, когда родительница императора уронила себя, можно сказать, всем прикладом, да, что вовсе уж некстати, прямо в ноги своей скрытой соперницы, запомнился.

— По народному поверью, — поясняла Мавра, — то плохой для неё знак. Заболеет или, не дай Господи, самое худое с ней случится... Постой, постой, матушка цесаревна, а не перст ли судьбы в том, как она шмякнулась пред тобою, что не ей, а тебе над нею верх взять?

— Эва, куда хватила, Маврушка! Сто раз надо ей поскользнуться да хоть лоб расшибить, а моё дело и на воробьиный скок не подвинется, — отмахивалась своею белою, немного пухлою рукой Елизавета. — Аль не видишь: и лето с осенью миновали, скоро белые мухи закружат, а все разговоры разговорами и остаются. Как бы мне самой в одночасье не оказаться распятой, да не на ковре царском, а на дыбе.

— Цыц, цыц, милая! Сплюнь, да более чтобы я ничего подобного от тебя не слыхала, — всполошилась Мавра. — Ишь чего в голову взяла! А дела, они всегда так идут, как на качелях: то вверх, то вниз и снова вверх.

С конца лета, не дождавшись никаких гарантий от цесаревны, шведы начали своё наступление, да тут же и получили отпор. Оправлялись от поражения долго, однако, собрав силы, вновь отважились на штурм.

В обществе стал мало-помалу возникать ропот: шведской войны могло бы не быть, если бы Остерман и всё нынешнее правительство следовали политике Петра Великого и заключили бы союз с Франциею и Пруссией, а те, в свою очередь, сдержали бы свою союзницу Швецию. Но роптали как-то по-робкому, словно сквозь зубы.

Елизавета, казалось,

совсем опустила руки: зачем развесила уши, внимая лживым речам шведского посланника, уверявшего, что военные действия начнутся только лишь для того, чтобы возродить в русском народе ненависть к брауншвейгской династии и заставить истинно русских патриотов обратить внимание на петровскую династию.

Отважилась найти Шетарди, который к тому времени сидел как мышь под веником — тихо и скромно.

— Что ж за надувательство такое, маркиз? — заявила она ему, отбросив всяческий политес. — Обещали, что война будет за меня и моего племянника, внука Петра Великого, а получилось — поход против всех русских. А ведь я и есть первая русская в моей стране. Значит, шведы — и против меня?

Смутился, заюлил французский посол, а через короткое время привёз ей манифест, изданный шведским главнокомандующим. В том манифесте, обращённом к «достохвальной русской нации», говорилось, что шведская армия вступила в русские пределы только для получения удовлетворения за многочисленные неправды, причинённые шведской короне иностранными министрами, господствовавшими в России в прежние годы, для получения необходимой для шведов безопасности на будущее время, а вместе с тем для освобождения русского народа от несносного ига и жестокостей, которые позволяли себе означенные министры, чрез что многие потеряли собственность, жизнь или сосланы в заточение. Намерение короля шведского состоит в том, чтоб избавить достохвальную русскую нацию для её же собственной безопасности от тяжкого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить ей свободное избрание законного и справедливого правительства, под управлением которого русская нация могла бы безопасно пользоваться жизнью и имуществом, а со шведами сохранять доброе соседство.

Слова манифеста обрадовали Елизавету, но наверху сильно оскорбились. Принц Антон, Анна, Остерман сразу поняли, против кого он написан, и приняли меры, чтобы сей бумаге не давать ходу, а лучше принять все меры для вооружённого отпора захватчикам.

И вновь подумала цесаревна: нечего надеяться на чужого дядю, да и здесь, в Петербурге, не стоит уж так доверчиво на кого бы то ни было полагаться. А всё, что следует совершить, надо брать в свои собственные руки. У Анны, правительницы, вождём был Миних. В её случае сим предводителем должна стать она сама.

И впрямь всё качалось, как на качелях: то вверх, то вниз.

Теперь и государыня-правительница как бы совсем позабыла дорогу к Смольному дому — виделись только в Зимнем дворце. И то разговор как бы на бегу. А по смыслу — и вовсе не очень важный, вроде бы даже необязательный. И конечно же — никак не душевный, как в недавние времена.

Гадала: что тому причиной? Подмётный шведский манифест? Да она-то, цесаревна, здесь при чём?

Всё разъяснилось однажды поздним вечером, в понедельник, двадцать третьего ноября.

Во дворце был куртаг, проще говоря — обычный приём. Как было заведено, гости уселись за карточные столы. Цесаревна тоже села играть. Вдруг, проходя мимо её карточного стола, Анна Леопольдовна сделала ей знак перейти с нею в соседнюю комнату.

Среди тех, кто находился близко к карточным столам, был и Шетарди. От него не ускользнула та решимость, с какою подошла к цесаревне правительница, и невольная тревога, отразившаяся на лице Елизаветы. И Шетарди, чтобы её ободрить, чуть заметно ей улыбнулся. Но в этот самый момент Анна Леопольдовна проходила мимо него и заметила эту его улыбку.