Тайфун. Записки из Китая
Шрифт:
На последних страницах бюллетеня Синьхуа обычно помещались отзывы и письма одного из «заграничных друзей». Этот безымянный «друг» мог быть вьетнамцем, который заявил, что произведения Мао — это «магическое оружие», благодаря которому были одержаны «блестящие победы». Он мог быть и африканцем, восклицающим: «Африка пробуждается. Африка борется. Повсюду бьют барабаны революции. Революционная Африка с тобой, наш любимый вождь, председатель Мао». Он мог быть и малайцем, которого вдохновил значок с «изображением Мао» и который посвятил ему свою «оду».
Некоторые могут удивиться: да ведь все эти высказывания похожи одно на другое! Похожи и по языку, и по стилю. Похожи как две капли воды! Они как будто написаны одной рукой, одним почерком.
Я бы добавил: и не только эти, но и «одного болгарского друга», «польского», «французского», «новозеландского»… «Друзья» самые различные, но акцент один и тот же — китайский.
Это было в начале 1969
— Как? Разве вы не знаете? Неужели вы не слышали о состоявшемся совещании по вопросам пропаганды?
— Нет, не слышал.
— Удивительно! Вы, дипломаты социалистических стран, считаетесь здесь самыми осведомленными людьми.
Я знаю лишь то, о чем говорят в дипломатическом корпусе. А сейчас ходят слухи, что на совещании рекомендовано при упоминании имени Мао Цзэ-дуна не употреблять больше одного эпитета. Не изготовлять его бюсты из цветных металлов. Не помещать портреты во всю газетную полосу.
Но это лишь слух. А сколько их доходило до нас каждый день? Например, среди работников дипломатического корпуса ходил слух о том, что во время своих последних визитов в Пекин некоторые зарубежные прокитайские «лидеры» (перечислялись их имена) в беседах с китайским руководством высказались против чрезмерного раздувания культа, потому что это «отрицательно сказывалось на работе пекинских групп за рубежом». И об этом совещании, повторяю, мы знали лишь по слухам, поскольку ни в официальной, ни в неофициальной прессе не было никаких сообщений или материалов о нем, а жизнь в Пекине научила меня не верить слухам. Но на этот раз он нам показался правдоподобным. Потому что все мы, непосредственно наблюдавшие жизнь Китая, еще в конце 1968 года обратили внимание, а быть может, почувствовали определенное ослабление культа и связанных с ним обрядов. А немного позднее, летом 1969 года, — это было четвертое «горячее лето» — мне стала известна специальная директива, в которой отмечалось, что «Мао — не Будда», что не обязательно носить значки с изображением Мао и прикреплять дощечки с цитатами к велосипедам. Кстати, дощечки с цитатами перестали прикреплять к велосипедам еще задолго до этой директивы и еще задолго до нее сократилось число людей, носящих такие значки.
…Мои воспоминания о периоде пребывания в Китае начали бледнеть, когда ранней весной 1973 года информационные агентства принесли «новость» о том, что Мао Цзэ-дун возражал против восхваления его как «величайшего марксиста-ленинца нашей эпохи». Затем стало известно о каком-то письме Мао своей супруге Цзян, написанном в самом начале «тайфуна». Затем на белый свет появился «таинственный» документ, потом — статья под заголовком «Мое скромное мнение». В письме Цзян Мао Цзэ-дун писал: «Я никогда не верил, что эта книжка («красная книжка» — цитатник. — Прим. авт.) обладает такой магической силой». «Я не гений», — воскликнул он при встрече с функционерами партии, утверждается в «таинственном» документе. «Какая глупость — говорить о «вершине» («вершине» марксизма-ленинизма. — Прим. авт.). Я выступаю против «теории о гении» и в статье «Мое скромное мнение»». «Я выразил несогласие, — продолжал Мао Цзэ-дун, — но что можно было сделать? Газеты и журналы преувеличивали все это и популяризировали ее («красной книжки». — Прим. авт.) силу. При таких обстоятельствах я не имел возможности вмешаться…» Я перечитываю эти «откровения», ставшие достоянием общественности с семилетним опозданием, и начинаю припоминать. Подождите, подождите… Кто говорил это? Мао Цзэ-дун? Да, именно он в беседе со Сноу заявил: «Что же плохого в том, что говорили о культе личности в Китае? Он существовал и раньше, почему вы не напишете об этом?» Содержание этой беседы было опубликовано в итальянском журнале «Эпока», а в американском «Лайф» Сноу приводит еще более определенное высказывание Мао: «В первые годы культурной революции культ был необходимым оружием в борьбе против подрывных элементов, проникших в партию и в административные органы».
Эти слова воскрешают в моей памяти письмо Цзянсийского комитета действия КПК, направленное еще в конце 30-го года Комитету действия Юго-Восточной Хунани: «Мао Цзэ-дун — хитрый политикан… Он и внутри партии не расстался со своим старым искусством»…
VII. «Тайфун» в «тайфуне»
Если знаешь, что крылья твои коротки, не лети далеко и высоко.
Первые дни января 1967 года. С того момента, как был брошен лозунг «Огонь по штабам», прошло почти полгода. «Артиллерийская» подготовка проведена, штабы разгромлены. Теперь необходимо захватить плацдармы для взятия власти. Потому что, скажет Чэнь Бо-да в речи перед представителями промышленных и рудодобывающих предприятий, «уже с самого начала великая пролетарская культурная революция фактически являлась борьбой за власть… В течение полугода великая пролетарская культурная революция провела идеологическую
В той же речи тот же самый вездесущий Чэнь, руководитель «группы по делам культурной революции», заявил, что «под руководством председателя Мао… мы непременно успешно проведем борьбу за власть», что это — «большое событие мирового масштаба», что «китайская революция — это продолжение Октябрьской революции», но «опыт Октябрьской революции не является всеобъемлющим» и даже «во многих отношениях он не очень полон…». Эта речь с примечанием о том, что «она не проверена оратором и предназначена только для внутреннего пользования», была опубликована 18 января в газете хунвэйбинов «Дунфанхун» — органе Главного штаба хунвэйбинов средних и высших учебных заведений Пекина. А ровно за две недели до этого «Революционный рабочий штаб бунтарей Шанхая» — организация хунвэйбинов и цзаофаней, — поддержанный шанхайским штабом «культурной революции», захватил редакции двух шанхайских газет — «Цзефан жибао» и «Вэньхуэй бао». Именно с этого момента «Вэньхуэй бао» станут называть «ястребом культурной революции», потому что именно она выступит с призывом к борьбе против Шанхайского комитета КПК, против городского Комитета народных представителей. В унисон с ним прозвучат призывы организованного «Революционным рабочим штабом бунтарей» митинга: «Не признавать Комитет народных представителей», «Бомбардировать Шанхайский комитет партии, заставить его, первого секретаря Чэнь Пи-сяня, выступить перед массами с самокритикой».
Эти события, которыми начался неспокойный 1967 год, войдут в историю «культурной революции», «большого тайфуна», как «новая революция», «революция в революции», «тайфун» в «тайфуне». Некоторые назовут ее январской, другие — шанхайской. Чэнь Бо-да даст такую оценку этим событиям: «Таким образом, борьба за власть вышла за пределы учебных заведений и распространилась на промышленные предприятия, на железнодорожный транспорт и пр. На ряде предприятий захват власти идет хорошо…»
«Захват власти идет хорошо!»
…Но о каком «захвате власти» идет речь? Ведь «тайфун» свирепствует уже полгода, комитеты партии разгромлены, местные органы власти — Комитеты народных представителей существуют лишь формально. Но и это не давало покоя хунвэйбинам, цзаофаням и их вдохновителям в центре, в Пекине. Необходимо «захватить» их и, если удастся, создать вместо них новые органы власти, верные Мао Цзэ-дуну и его штабу, верные «группе по делам культурной революции».
Сейчас я перелистываю материалы о тех полных напряжения и тревоги днях, вспоминаю рассказы коллег-очевидцев. В январе, после захвата газет «Вэньхуэй бао» и «Цзефан жибао», постепенно устанавливается полный контроль над политической, экономической и культурной жизнью в городе, а в ночь на 4 февраля на улицах Шанхая запестрели плакаты: «Приветствуем рождение Шанхайской коммуны». Официально ее «рождение» провозглашено на следующий день — 5 февраля. Но до 5 февраля нужно было пережить муки, как при любых ненормальных родах, и дацзыбао коммуны «Дунфанхун» описывает их с завидной педантичностью. В «огне» «январской революции» родился «подготовительный комитет» Шанхайской коммуны, который возглавили Чжан Чунь-цяо и Яо Вэнь-юань. Чжан являлся заместителем председателя «группы по делам культурной революции при ЦК», Яо — членом этой группы. Чтобы привлечь в подготовительный комитет как можно больше «революционных» организаций, Чжан и Яо используют драконовские меры. Подготовка продолжалась в течение трех недель.
Трудности создавали не только открытые противники, и прежде всего «Генеральный штаб хунвэйбинов шанхайской армии» — организация, выступавшая против допуска хунвэйбинов на промышленные предприятия, но и сами «революционные организации», между которыми и внутри которых шла все возраставшая борьба. В ноябре один из членов Шанхайского ревкома заявит, что в Шанхае действовало семьсот «революционных организаций». Но когда в час ночи с 4 на 5 февраля «подготовительный комитет» собрался на совещание, в него вошли только тридцать восемь организаций. Сколько времени продолжалось это «совещание» — неизвестно. Только на следующий день, в два часа пополудни, было объявлено о создании Шанхайской коммуны. В тот же день «коммуна» опубликовала «манифест», возвестив о том, что в дельте Янцзы родилась «новая организация», что члены «коммуны» избраны на основе принципов Парижской коммуны, деятельность городского комитета КПК и Комитета народных представителей прекращается, а все распоряжения и директивы, изданные ими после 16 мая 1966 года, считаются недействительными. Манифест призвал также органы общественной безопасности включиться в борьбу с «противниками культурной революции». Кто знает, возможно, создатели Шанхайской коммуны хотели возвестить миру, что Китай «эпохи Мао Цзэ-дуна» является единственным продолжателем революционных традиций коммуны 1871 года. Может быть. Но этим замыслам не суждено было осуществиться. Коммуна просуществовала недолго — всего лишь двадцать дней. Но вот что странно. Коммуна создана, создана при непосредственном участии Чжан Чунь-цяо и Яо Вэнь-юаня, а в Пекине ее не признают. Не признает ее и сам «великий кормчий».