Тайфуны с ласковыми именами

Райнов Богомил Николаев

– Здесь тебе нравится? – спрашиваю, сбавляя скорость.

– Не все ли равно, где завтракать! Отпуск нам здесь не проводить. Останавливайся, и дело с концом!

Останавливаюсь. «Вольво» оставляю на обочине шоссе, так как не вижу другого места, куда бы можно было приткнуться, поднимаемся по лестнице на террасу и садимся за столик в тени сосен. Борислав заказывает завтрак, а я – газеты, и немного погодя каждого занимает свое: меня в основном пресса и кофе, а моего друга – сдоба и конфитюр.

– Что там пишут о твоей истории? – спрашивает Борислав, продолжая жевать.

–

Чего только не пишут: «Лозанна: в подвале сводят счеты… тремя пулями убит метис, личность не установлена… рядом еще два трупа: Макс Бруннер и Отто Кениг… Владелицу виллы нашли в комнате связанной… Ведется следствие…»

Откладываю в сторону утренние газеты, чтобы еще раз проверить качество австрийского кофе, сравнив его со швейцарским. Затем снова обращаюсь к прессе – этому могучему средству массовой информации.

– Но это еще не все, – продолжаю информировать друга, вчитываясь в последнюю полосу газеты. – «Вооруженное нападение в Женеве: американский подданный Ральф Бэнтон ворвался, вероятно, с целью ограбления, в контору ювелира Тео Грабера» и так далее и тому подобное. «Грабер ранен двумя выстрелами… доставлен в больницу в тяжелом состоянии… Ральф Бэнтон задержан. Ведется следствие».

– Ну как, достаточно? – спрашиваю у Борислава, имея в виду газетную хронику.

– То есть как достаточно? Сейчас еще закажем, – отвечает он, занятый в основном завтраком.

Не успела удалиться от нас русоволосая официантка в тирольском костюмчике, как со стороны лестницы доносится звонкий и приветливый голос:

– О Пьер! Я не сомневалась, что вы здесь! Видела внизу вашу машину.

– Я здесь и всегда к вашим услугам, дорогая, – галантно говорю в ответ, вставая, чтобы дать стул моей бывшей квартирантке и соблюсти полагающуюся церемонию – представить ее Бориславу.

Гостья садится, а мой спутник подает знак, чтобы принесли еще один кофе, после чего Розмари получает наконец возможность излить чувства, накопившиеся в ее груди:

– О Пьер! Что это был за кошмар! Они стреляли друг в друга, как дикие звери, в том подвале…

– Дикие звери не стреляют, дорогая, – спешу ей заметить. – Они несколько сдержанней в этом отношении, чем люди. – И добавляю: – Я все же надеюсь, что вы предусмотрительно дождались, пока канонада закончится…

– Естественно… Не стану же я соваться под пули. Но все было настолько ужасно!.. Эта кровь…

– Да, – сочувственно вставляю я. – Без крови дело не обходится. Кровь и брильянты! Ну и как же все-таки кончилась эта история с брильянтами?

– В мою пользу, естественно, – отвечает Розмари с достоинством. – Потом поясняет, уже поскромней: – Хотя и не совсем…

– А именно?

– Когда эти дикари наконец поубивали друг друга…

Она замолкает, так как к столу приближается русоволосая австриячка с громадным подносом. Розмари явно не в силах продолжать свой рассказ, она, очевидно, изголодалась не меньше Борислава, и ей необходимо что-то пожевать и глотнуть кофе с молоком. Лишь после этого она снова обретает способность говорить:

– Как только закончилась стрельба и рассеялся дым, я, конечно, кидаюсь вниз,

чтобы поглядеть, что же произошло, и обнаруживаю это убежище. Флора настаивает, чтобы я немедленно выпустила их, и старательно мне объясняет, что и как нужно сделать, но я не с последним дождиком родилась на свет, как вы любите говорить, поэтому я велю сперва подать мне брильянты, а тогда уже поговорим об остальном. Она, естественно – вы же знаете мерзопакостный характер этой немки, – и слышать не желает о такой сделке и принимается нахальнейшим образом врать, будто там вообще не оказалось никаких брильянтов, она, видите ли, готова передать мне какой-то там чемоданчик с ценностями – больно мне нужен ее чемоданчик, стала бы я столько месяцев торчать в этом скучном Берне ради какого-то чемоданчика. Раз такое дело, я предъявляю ей ультиматум: или сию же минуту мне будут переданы все десять брильянтов, и ни одним меньше, или я жму до предела на рычажок – и вечная память! Ну и конечно, при всем ее мерзком характере она вынуждена уступить, а чтоб ей не морочил голову Бэнтон, мне пришлось передать ей пистолет – конечно, так, чтобы она в меня не пальнула. А сама сижу на корточках возле кранов и жду, пока появится коробочка, которая вам, наверно, хорошо знакома, – как две капли воды похожая на ту, вашу, с фальшивыми брильянтами. Я внимательно проверяю содержимое коробочки и убеждаюсь, что у меня в руках не подделка, а настоящие брильянты, и только после этого предпринимаю следующий шаг.

– Плотно задвигаете стену…

– Нет, Пьер! У меня мелькнула такая мысль, но вы же знаете меня, сентиментальную утку, да еще глупую фантазерку, – стоило мне вообразить, каково им будет, чтобы я тут же отказалась от своего намерения.

– Естественно… – замечает Борислав после того, как ему удается окончательно утолить голод.

– Естественно? – вскидывается Розмари и смотрит на него своими темными глазами. – Естественно, конечно. Однако, будь на моем месте эта Флора, можете не сомневаться, все бы сложилось немножко иначе и не так естественно.

Она на время замолкает, чтобы допить кофе и закурить сигарету, которую ей галантно подносит Борислав. Я щелкаю зажигалкой, и Розмари продолжает:

– Я, конечно, не стала сразу их выпускать. Сперва надо было разделаться с той паршивой лицемеркой, которая лежала связанной там, наверху. Я ее не застрелила, и тут вы тоже скажете «естественно», а между тем было бы вполне естественно застрелить ее, чтобы навеки заткнулась. Но я женщина слабая, Пьер. Настолько слабая, что мне никогда бы не добраться до этих брильянтов, если бы не вы, Лоран.

– Я на благодарность не рассчитываю.

– Вы ее не заслуживаете, милый! – сражает меня Розмари. – Эти брильянты вы с одинаковой щедростью сулили всем: и мне, и Флоре, и Бэнтону, и Виолете, кому угодно.

– Что я могу поделать, такой у меня характер. Люблю доставлять радость людям. Страсть как люблю. Что же касается брильянтов – я имею в виду не пустые обещания, а именно брильянты, – то их я с самого начала предназначал вам… Во имя нашей общей слабости к импрессионистам… И нашей старой дружбы…