Тайга
Шрифт:
Стояла глухая, северная ночь.
Вторые петухи горланят, Матрена все не спит, дожидается Прова. Ей неможется: лежит на лавке, стонет. Видит Матрена: открывается сама собой заслонка, кто-то лезет из печки лохматый, толстый, человек не человек, чудо какое-то, и, сверкая ножом, говорит: "Мне бы только сердце у бабы вырезать..."
Матрена вскрикнуть хочет, но нет сил, мохнатый уж на ней, душит за горло: "Где-ка сердце-то, где-ка?.."
– Бузуев привели!
Матрена ахнула, вскочила, крестом осенила себя и, отдышавшись,
– Бузуев привели!..
На востоке утренняя заря занималась, песни на горе умолкли, а в кустах на речке просыпались робкие птичьи голоса.
У сборни тем временем стал собираться народ, обхватывая живым, все нарастающим кольцом пятерых только что приведенных из тайги людей.
Хмельные, бессонные лица праздничных гуляк были сосредоточенны, угрюмы.
Старики и молодухи, ядреные мужики и в плясах отбившая пятки молодежь, то переминаясь в задних рядах с ноги на ногу, то протискиваясь вперед, шумели и перешептывались, бросали бродягам колючие, обидные слова и хихикали, сочувственно жалели и сжимали, рыча, кулаки, готовы были сказать: "Ах вы несчастненькие!" - и готовы были кинуться на них и втоптать в землю.
И бродяги это чувствуют. Недаром такими принужденно-кроткими стали их лица.
Лишь старик Лехман не может побороть обуявшую его злобу: насупясь, сидит на бревне и угрюмо на всех посматривает суровыми глазами.
Да еще Андрей-политик сам не свой. Воспаленные глаза его жадно кого-то в толпе ищут. Он устало дышит полуоткрытым ртом и, облизывая пересохшие губы, невнятно говорит:
– Я вам никто... Слышите?.. Я сам по себе...
Но его слов не понимают.
– Слышите? Где староста? Где сотский?..
– Брось, милый, - советует ему тихим голосом Антон, - ишь они пьяные какие... Брось...
Старый Устин, усердный господу, ближе всех к бродягам. Он ласково им говорит:
– Вы вот что, робенки... тово... Ведь мы не с сердцов...
– Как же не с сердцов, - злобно сказал Лехман.
– Ты спроси-ка вот нашего товарища, - указал он на Антона.
– За что мужик ему в ухо дал? Это не резон.
– А потому, что вы пакостники, - раздраженно сказала баба в красном.
– Пакостники?
– повысил голос Лехман.
– Чего мы у тебя, тетка, спакостили?.. Ну-ка, скажи!
– Дак вы тово, - сказал, размахивая руками, Устин, - вот залазьте в копчег да и спите с богом, покамест у хресьян гулянка, а там выпустим. Кешка, отпирай чижовку-то...
И, обернувшись, посоветовал:
– А вы, бабы, тово... Принесли бы чо-нибудь пожрать мужикам-то... Молочка там али что...
– Ну, так чо, - ответила баба в красном и пошла.
– Кешка, отпирай копчег!
– опять скомандовал Устин.
– Робятушки, залазь со Христом.
– Врешь, старик... Не имеешь права!..
– выкрикнул Андрей, погрозив Устину пальцем.
– Я не бродяга... Понял?
Народ стал разбредаться.
Придурковатый
Антон продолжал успокаивать Андрея:
– Ничего, Андреюшка... Завтра утречком... Пусть они продрыхнутся...
Устин с каморщиком Кешкой орудовали у чижовки.
– Вы, робенки, идите... Чего вам.
Кешка огарок из сборни принес. Тетка в красном молока две кринки и яиц с хлебом притащила.
– Де-е-ло, - одобрил Устин, заложив руки назад.
Тимоха из усердия три раза в колокол ударил.
Устин взглянул на гору, где часовенка, и опять сказал:
– Де-е-ло...
Бродяги, посоветовавшись, наконец зашли в чижовку.
Ванька Свистопляс уже кринку молока ополовинил, Андрей-политик нейдет:
– Вы меня отпустите... Я политический...
– Политический?! Ха-ха... Ладно... Все такие политики бывают... Ты нам дорогой все уши просмонил, шкелет... Ты пошто наутек было хотел? А?! враз сердито заговорила стоявшая с ружьями стража.
– Я, господа, вам серьезно говорю... Пустите...
– Тут господов нет, - сказали строго мужики, - а вот коли велят, так и тово...
– Мне Анну...
– взволнованно упрашивал Андрей, - девушку Анну...
– У нас Аннов хошь отбавляй, - острили мужики.
Старому Устину спать хотелось, да и всем наскучило.
– Кешка, бери его!.. Робята, подсобляй!..
Андрея потащили.
– Стой!..
– Кешка, налегай!..
– Иди, Андрей, черт с ними, - октависто звал Лехман.
– Нет!
– рвался из дюжих рук Андрей.
– Черти этаки, олухи!.. Аннину мать позовите... отца... старосту...
– Кешка, запирай!!
– Отвечать, дубье, будете!..
– ломился Андрей в захлопнувшуюся за ним дверь.
– Крепко запер?
– спросил Устин.
– Так что комар носу не подточит, - весело ответил сторож Кешка.
– Ну, робенки, расходись!
– скомандовал Устин, любивший приказывать толпе, и помахал рукой во все стороны.
XIV
Матрена лежала на кровати и думала об Анне, о Прове, не "натакался ли" в тайге на зверя. Надо бы заснуть, но сон прошел, в комнате бело. Встала, занавесила окна, опять легла. Слышит Матрена: по воде кто-то хлюпает. Коровы, что ль, через брод идут? Не время бы.
Думает о том о сем, но голова устала, нет ясных мыслей, путаются и текут куда-то, как по камням река...
Чует: храп лошадиный раздается и человеческий голос. Думает - сон, опять тот сон: лохматое чудище из печи вылезет.
Стучат.
– Эй, Матрена Ларионовна!
Вскочила, оправила рубаху, густые волосы подобрала, сунулась к окну.
– Ах!
– вздрогнула, похолодела: "Знать, Анка кончилась..."
– Отопри-ка скорей, впусти!
Насилу дверь нашла. Без памяти бежит к воротам.