Тайка
Шрифт:
— Я, мамка, не письмо, а сочинение. Задали нам на вольную тему. Видишь, уже сколько написала! — и важно пошуршала страницами.
Не потрудившись проверить, правда ли делом занимается дочь, Устинья протопала в горницу. Заваливаясь в постель, наказывала:
— Да не жги керосин-то зря. Какую вам норму задали? Поди, уж хватит писать-то? Тайка, дак заодно и отца накорми. Да смотри у меня без фокусов!
Бабушка отозвалась с печи:
— Не заботься ты, Устинька, я ведь не сплю. Мне так и так сусло караулить надо.
— Ой, бабуня, кулага будет! — Тайка обрадовалась и посадила в тетрадь кляксу.
Да, если бы вы знали, что за блаженство эта кулага, вы бы посадили
Поскольку муки надо на кулагу разве что чуть поменьше, чем на квашню, то было сие лакомство в ту пору, о которой рассказывается, еще большей редкостью, чем чистый, из гольной муки хлеб. Ясное дело, дрогнула Тайкина рука от радости. Клякса девчонку расстроила. Хотела Тайка вырвать испорченный листок, но сообразила, что мать еще не уснула и, если услышит треск раздираемой бумаги, непременно задаст трепку. Поэтому Тайка просто перевернула страницу. На чистой начала сызнова:
«Наташа! Пропишу я тебе про ваш дом…»
И остановилась. Вот ведь какое дело… Поселилось недавно в доме Калинкиных одно… чучело. Не чучело, конечно, человек, художник. Но иначе, как чучело, его и не назовешь. Дед, сказывают, у него когда-то здесь жил. Плотничал на три деревни. Дом после него оставался, да сгорел дом-то. А художник не знал про то, пожить приехал. Какую-то картину рисовать. Хотел уж было уезжать, раз сгорел дедов дом, да узнал, что есть другой, пустой, Калинкиных. Вот и поселился там. Съездил в Белое Крыло, испросил у Наташиной бабушки позволения и поселился. Расколотил первым делом ставни, двери, разрисовал их всякими узорами. Теперь на этот дом со всей деревни бегают смотреть. И хохочут. Он, поди бы, и стены измазал, да, видать, краски не хватило. Ходит Чучело в шапке. А у шапки той длинные-предлинные, до пояса, уши. Носит железные очки и летчицкие мохнатки. Говорят, в экспедиции какой-то на Севере участвовал… Долговязое Чучело, как коломенская верста. Звать — выговаривать надорвешься. Как-то там Рюрикович? Аристрах, кажись. Аристарх ли, Аристрах ли, просто Страх ли, все равно страшило — Чучело! Надо же, Аристарх Рюрикович! В деревне решили просто по батюшке величать — Рюриком. А Тайкина бабушка и того проще — Юриком. Попросил художник бабушку молоко ему носить. А вчера она хворала и велела Таиске заменить ее.
Тайку отвлек от размышлений стук в окно. К стеклу прижалось улыбающееся красное лицо с заиндевелыми бровями.
— Папка! — взвизгнула Тайка, будто не виделась с отцом целый год, и бросилась отпирать двери.
Отец сунул ей за шиворот комочек снега. Тайка вереща вкатилась в избу. Мать спросонья сказала:
— Давно драли тебя!
Бабушка хотела слезть с печи, но Тайка замахала на нее руками:
— Я сама, сама! Лежи, баба! Папка, сейчас я в рукомойник горячей воды налью.
Отец умывался. Тайка, сдвинув на край стола свои тетрадки, резала хлеб. Правда, темного, поколовшегося, иногда с блестками соломки, все же вдосталь было в Тайкином доме хлеба. Потом вытащила из печки картовницу — наструганную узкими столбиками и запеченную в молоке с яйцом картошку. А к картошке подала соленый арбуз и свекольник — густой пахучий свекольный квас. Поставила все это, и вроде не видна стала крестьянская послевоенная скудость. Отец вытереться
— Быстро работаешь! Молодец! — похвалил он дочь. Потянулся погладить по голове, но Тайка увернулась. — Постой, постой, — присвистнул отец. — Чего это ты в платок закуталася? И голова у тебя с кукишку стала вдруг! Остриглась?
Тайка сдержанно зафыркала.
— Ну-ка, сымай тряпку!
Тайка повиновалась.
Голова была страшная, в неровных длинных ступеньках, над ухом влажный еще порез. Отец озадаченно почесал правую бровь. Тайка глядела из-под косой челки с судорожной улыбкой. Отец взял девочку за подбородок, повернул к свету. Тайка, закусив нижнюю губу, смотрела на отца не мигая. Вдруг по левой ее щеке пробежала крупная капля. Тайка вырвалась, убежала на голбец [1] , зарылась в отцовский рабочий полушубок.
1
Голбец — есть такое уютное местечко в крестьянской зауральской избе. Лаз в подполье — голбец делают у самой печи под боком и надстраивают над ним невысокую, не выше колена, площадочку, которая тоже голбец называется. На ней играть очень хорошо. Тепло и укромно. В стенку над голбчиком два-три гвоздочка вбито — ребячью одежду вешать.
— Ага, мать уже всыпала, — догадался отец.
Ничего говорить дочери он не стал, а, отодвинув ужин, не поленился сходить к соседям за машинкой, пока спать не легли. Принес и несердито сказал Тайке:
— Теперь проведем чистовую обработку твоей бедовой головушки. Садись-ко, красавица! — махнул полотенцем по табуретке, прибавил в лампе огня.
Тайка села, все еще шмыгая носом. Отец заклацал машинкой.
— Механизм тупой, — предупредил он, — если где щипнет, не реви.
Тайка следила за отцом влюбленными глазами.
— Дери, дери ладом, — посоветовала из горницы мать, — чтоб в другой раз неповадно было.
Отец не отвечал, знай делал свое дело. Закончил и стал придирчиво рассматривать этот голый шарик на тонкой шее. Вспомнилось, шел как-то летом в бригаду. Показалось, будто кто-то шлепает сзади. Повернулся круто — и правда: тащится за ним тощий круглоголовый пацан. Старые штаны на одной лямке. Ноги в цыпках. Глаза — по плошке. Так и едят. Спросил подавленно Николай:
«Чего тебе?»
Мальчик пожал худым плечом: мол, чудной какой, ничего, конечно.
«В магазин мамка послала. Дядя Степан в гости опять пришел…»
Сунул Николай пацану в карман рубашонки десятирублевую бумажку, все что с собой было.
«Возьми, Петька, малым конфет купишь или книжку какую…» Зашагал прочь, свернул в первый проулок.
Кто его знает! Есть, наверное, эта судьба все-таки! И по сю пору не поймет Николай, отчего тогда Елизавета, Петькина мать, прогнала его, отчего утаила, что должен был народиться ребенок. Работали они тогда, Николай и Елизавета, вместе: он трактористом, она у него прицепщицей. Вдруг, не дождавшись конца уборочной, Елизавета ушла с его трактора и заявила, что никакой свадьбы осенью не будет, что пусть женится на этой купчихе — Устьке. Устинья, единственная дочь у отца, заведующего складами, уж лет пять по нему сохла. До смерти обрадовалась она ссоре Елизаветы и Николая. Николай и сам не знал, почему предложил тогда Устинье выйти за него. От великой обиды на Лизку, должно быть.