Тайна дразнит разум
Шрифт:
Нижний этаж занимали четыре семьи Масловских, в том числе и мои родители (до переезда в Антоново), а верхний этаж — военкомат. Так что под нашими окнами новобранцы горланили:
На Московской дом Масловских, Там и бреют и стригут…Видимо, и на историка хлынули воспоминания:
— Ваш дом — аракчеевской эпохи. В нем сохранилась сказочная печь — разноцветье фигурных изразцов восемнадцатого века. Но мне дороже всего лабиринты сводчатого
«Какое счастье, — думал я, — что в каждом русском городе есть свой летописец, не будь рядом со мной Калугина, конечно же мое перо не проникло бы в тайны нашей родословной».
У Масловских столько собак, что Николай Николаевич, кажется, забыл все на свете: огромный бесхвостый волкодав, пара легавых и дворовый на цепи… самый настоящий волк. Что ни пес — типаж! Охотник смело подошел к серому:
— А ты, волчище, как сюда попал?
У Калугина особый подход к собакам: волк и волкодав даже не зарычали на редкого гостя. Все же его подстраховал дядя Гоня. Он, стоя на крыльце, весело приветствовал:
— Сколько лет, сколько зим! Не иначе как в отпуске! Прошу! Хотя вам и не нужен врач. Вы признаете только Плутарха!
— Верно, друг мой! — улыбнулся историк, подавая руку.
Георгий Константинович провел нас в просторную комнату, где фасад деревенской избы и дощатый частокол с калиткой отгородили для докторского кабинета половину зала. Здесь все мне знакомо: резной стол, кресло с конской дугой вместо спинки, русские пословицы, выжженные по дереву, и подарок моего отца — инкубатор, в котором дядя выращивал вакцину.
Пока охотники обменивались воспоминаниями, я выполнил очередное упражнение — мысленно нарисовал портрет дядюшки: у него продолговатое лицо, маленькие черные усики и прямой пробор в темных коротких волосах. Военную выправку подчеркивали френч, галифе и офицерские сапоги. Говорил он медленно:
— На Федоровском ручье я открываю первый рентгеновский кабинет. До зарезу нужен свинец. Подскажи выход.
— Выход простой, голубчик, — он притопнул ногой. — В подвале, в секторе под ванной, торчит толстая свинцовая труба. В нее я прятал брошюры. Не пустил на дробь?
— Нет! Забыл про нее. Спасибо! Ну и память у тебя!
— И твою проверю. — Калугин ощупал потрепанный портфель из черной кожи, лежащий на этажерке. — Какого цвета был отцовский?
— Зеленый, крокодиловый.
— Сохранил? — насторожился историк. — Нуте?
— Я вложил в него чудом уцелевшую листовку, свой рассказ о подпольных делах в нашем доме и передал Иванову. Он тогда ведал Музеем революции…
— Прохвост! Себе присвоил! — возмутился старый большевик и тут же приветливо встретил входящую тетю Юлю: — Вы, голубушка, очень кстати. Посекретничаем немножко…
Через «калитку» он вывел ее в зал, где на длинном рояле нежилась белая кошка. Я догадался, о чем будет спрашивать учитель старшую дочь Гершеля, и понял, почему он пощадил дядю
Вернулась она в кабинет бледная, с печальными выразительными глазами, отчего стала еще больше походить на актрису дореволюционного фильма, лишь короткая стрижка напоминала нэповское время.
Мы вышли во двор молча. Калугин оглянулся на дом, где захлопнулась дверь, и тихо, с досадой в голосе, сказал мне:
— Иванов и Пучежский требуют расселить Масловских — покончить с «дворянским гнездом», но пока я тут — этого не допущу.
А на улице, широкой, прямой, он указал в сторону Антонова:
— Завтра к вашему берегу причалят ленинградскую баржу. Мобилизуй, дружок, техникумовцев и ребят из Дома юношества: помогите грузить старинные книги.
Во время погрузки я узнал, что коллекция Феофана Прокоповича и Амвросия Юшкевича полностью вольется в Публичную библиотеку, где она хранится и поныне.
Но меня не покидала тревога за учителя: я знал, что новый секретарь губкома хотел все «церковные книги» бросить в котел бумажной фабрики, а Николай Николаевич, спасая редкие древние сочинения, сорвал план сдачи макулатуры и тем самым навлек на себя гнев начальства. Как бы не случилось чего!
Давно позади Октябрьский штурм, битвы с беляками, экстренные операции Чрезвычайной комиссии, а срочные вызовы в губком бытуют. Направляясь в Кремль, он понимал, что разговор с Клявс-Клявиным хорошего не сулит. Тот не ведал, что Калугин использует канал ГПУ и свяжется с Луначарским. Старинные книги уже грузят на баржу. Еще казус: секретарь губкома взял под защиту Пискуна, а его разоблачили сотрудники губархива. Только что звонил Громов: факты коллективной жалобы подтвердились.
На лестнице губкома встретился Клявс-Клявин. Тот спешил в больницу к жене и наскоро распорядился:
— В моем кабинете тебя ждет инструктор из Ленинграда. — Он крепко пожал однополчанину руку: — Поздравляю! Тебе достался Комвуз. Рекомендация самого Зиновьева. Иди!..
Калугин с трудом отрывал ноги от ступеней, словно они смазаны липучкой. Так ловят мух. Его давняя мечта — преподавать философию. Двери Комвуза откроют при условии безоговорочного сотрудничества. Зиновьев не раз пытался перетянуть его, даже терпел критику.
Правительство выехало из Петрограда. Зиновьев занял огромный кабинет, обзавелся царским поваром и царским автомобилем. Калугин противопоставил Зиновьеву скромность Ленина. В дни угрозы Юденича Зиновьев запланировал сдачу Петрограда. Калугин назвал Григория паникером и попросился на фронт. Просьба была уважена.
После разгрома Юденича и Врангеля Калугин вернулся в Питер. Принимая у себя в кабинете фронтовика, Зиновьев так и заявил: «Ленсовет проводит свою линию, независимую от Москвы». Калугин возразил, но спор неожиданно оборвался: прострел в спине уложил контуженого тут же на диване. Григорий проявил заботу: отправил больного на знаменитый Старорусский курорт. «Как поправишься, — напутствовал он, — дай о себе знать».