Тайна древнего замка
Шрифт:
Венгры убили моих сыновей. Я не прощу им этого. Один за другим дети мои выходили против этих дикарей, которые грабили и жгли деревни, все глубже проникая на наши земли. Мои сыновья уходили на войну. И погибали. Старший сын погиб на поле боя в честном сражении, среднего подло застрелили из засады, а на третьего напали и зарубили мечом. Я даже не получила их тела. Мои слезы проливались на землю, но не на этой земле пали мои сыночки. Где их могилы? Какие слова последними сорвались с их губ? Они уходили на войну юношами, а вернулись призраками, как и многие, многие другие. От них остались только имена — Геральд,
Надо найти в себе мужество и умереть наконец. Надо. Но последняя смертельная игра только начинается. И начинаются мои записи. Я пишу угольным карандашом на бумаге, чтобы когда-нибудь кто-то узнал, какие раны мне нанесли, какую боль причинили, сколько горя принесли.
Клэр
Для кого ты пишешь, Клэр? Для Господа? Он и так все знает. Ради себя самой? И на что ты надеешься? Ни на что. Счастье — вот мои чернила. Я пишу, чтобы поделиться своим счастьем, чтобы излить его на пергамент, а потом, улыбаясь, смотреть на свое отражение в веренице букв. Жизнь заиграла новыми красками, она стала удивительным местом, полным чудес и тайн, которые мне еще предстоит узнать. Я проникаю в новую, чужую страну, имя которой — любовь. Я не знаю, что ждет меня, какие приключения мне предстоят.
Но разве может это быть плохая страна, если в ней счастье прорывается изнутри наружу и вдруг проявляется в качании ветки, в пролетающем облачке, во вздохе, в шелесте листвы под ногами на лесной тропинке, во вкусе виноградины, в тунике, сшитой мною для нового супруга, — любовь всему придает особое значение, а счастье дарит всему новую глубину.
Может, я пишу глупости. Это станет ясно лишь в будущем, ибо лишь по прошествии времени можем мы определить, были ли мудрыми или глупыми чьи-то слова. Подумай об этом, Клэр, когда настанет день, в который ты будешь читать эти строки вновь.
***
Днем я радуюсь предстоящей ночи, а утром — наступлению дня, и так уже целую неделю, со времени свадьбы. Я и раньше знала, теперь же убедилась в том, что Эстульф не только отличается от Агапета как человек, он и как граф станет вести дела совсем по-другому. В нашу брачную ночь, которая стала для нас очередной ночью, полной любви и ласк, и первой ночью, когда тень Агапета не стояла за нашими плечами, Эстульф шепнул мне:
— Ты должна сказать мне, Клэр, если я как граф приму глупое решение, зайду слишком далеко, потребую невозможного, если я…
— Невозможно лишь то, что мы не можем помыслить, любимый. Когда ты думаешь о чем-то, ты уже
Он притянул меня к себе, и я коснулась губами его выбритого подбородка, впилась поцелуем в его уста. Его черные глаза блестели в темноте.
— Иногда мне кажется, что мы с тобой родились в одно и то же мгновение, Клэр, настолько схожи наши мысли.
— Мне сорок два, а тебе тридцать пять.
— Значит, этому должно быть другое объяснение. Некоторые мистики говорят, что до момента рождения человека его душа пребывает в особом месте. Месте, где роятся еще не воплотившиеся души, и если эти души случайно сталкиваются…
— Они набивают себе шишки. — Я легонько стукнула его по лбу, и мы рассмеялись.
А потом наши ноги и руки переплелись, как были переплетены наши чувства, надежды, наши мысли и наше счастье, в общем, наша судьба. И если даже раньше мы не были уверены в этом, то с этой ночи мы знали наверняка: пред ликом Господа мы муж и жена.
— Наши души устали, но мы идем по одной дороге, мы идем по ней вместе, и нам нет дела до того, что люди называют невозможным или глупым. У тебя есть идеи, новые идеи. Мы часто говорили об этом. Огонь в твоем сердце — это то, что я полюбила, ибо этот огонь горит для людей, а не для себя самого. В сердце Агапета тоже горел огонь, но он был нужен ему лишь для того, чтобы снискать славу на поле битвы. Я же видела, как ты заботился о деревнях, как болело у тебя сердце за сирот, калек и убогих, и я заметила, что сердце твое полно не только сочувствия, но и разочарования оттого, что ты ничем не можешь им помочь.
— Я никогда не говорил с тобой о своем разочаровании, — помолчав, сказал Эстульф.
— Разве мы только что не говорили о нашей близости? Я знала, что ты чувствуешь, и страдала вместе с тобой. Бедный Эстульф. Были дни, когда больше всего на свете тебе хотелось изменить ход вещей.
— Д-да, — неуверенно протянул он, хмурясь.
А потом, словно устыдившись такого ответа, он поцеловал меня, и его поцелуй был долгим и нежным. Не отрывая уст от моих губ, Эстульф склонился надо мной, его волосы упали мне на лицо, глаза влажно блеснули.
— Скажи мне, — спросил он, — это плохо, что я не так хотел стать графом, как жениться на тебе?
Я мягко улыбнулась.
— Плохо ли это? Это прекрасно. Ты нравишься мне таким, какой ты есть, Эстульф. Будь таким графом, каков ты муж, и таким мужем, каков ты граф. Вместе мы воплотим в жизнь твои желания, ставшие и моими. Я верю в тебя, Эстульф. Будем же мужественны. Агапет был трусом и только в бою отваживался рисковать жизнью. Мне кажется, не то страшно, что он умер, а то, какая смерть настигла его, — коварное убийство в купальне. — Я улыбнулась.
Эстульф покрыл мое лицо поцелуями.
— Будь у Агапета пять тел, он пожертвовал бы всеми ими, лишь бы обрести героическую смерть в бою.
Мы засмеялись.
— Наверное, там, где он теперь, ему очень скучно без меча.
— Поэтому я и приказал положить в его могилу меч.
— Быть этого не может!
— Может. Ты же сама сказала, что я должен взять на себя все хлопоты, связанные с похоронами. По-моему, я все сделал правильно. Когда наступит Страшный Суд, Агапет будет во всеоружии.