Тайна двух океанов(ил. А.Васина и Б.Маркевича 1954г.)
Шрифт:
– Я ничего не буду записывать о «Пионере», Цой! – закричал Павлик, вскочив со стула. – Ничего! Ничего! Даю тебе честное слово! И я сам покажу свою тетрадь капитану. Пусть смотрит.
– Надо быть очень внимательным, Павлик, – сказал Цой, устало опускаясь на стул. – Надо быть не только самому осторожным в своих поступках, но и очень внимательно присматриваться к тому, что совершается вокруг тебя, к тому, что делают другие люди около тебя. Если ты замечаешь, что человек совершает что-нибудь странное, непонятное или непозволительное – скажем, фотографирует что-то около нашей крепости, подозрительно возится или
Цой замолчал. Павлик тоже помолчал, потом тихо и неуверенно сказал:
– Цой, может быть, лучше совсем не вести дневника… здесь, на подлодке?
– Нет, почему же? – пожал плечами Цой. – Это тебе полезно будет, но записывай только то, что не может сделать твой дневник опасным и вредным для нашей страны. Впрочем, капитан просмотрит и вычеркнет то, что не годится… А такие, например, вещи, – улыбнулся Цой, – как наши приключения на дне или, скажем, твоя размолвка с Гореловым из-за ящичка, записывай сколько хочешь… Кстати, – продолжал он улыбаясь, – какой он из себя, этот ящик.
– Ящичек? – переспросил Павлик, отрываясь от каких-то своих мыслей. – Ну, какой он?… Ну, похож, знаешь, на кубик с ребрами приблизительно в десять сантиметров, очень тяжелый… Я его с трудом держал в руке.
– Отчего же он такой тяжелый? Павлик с удивлением посмотрел на Цоя:
– Не знаю… Федор Михайлович говорил, что обычно в этом ящике находятся запасные части от его машинки… – Павлик задумался на минуту. – Впрочем, когда я его держал в руках, он был с какими-то принадлежностями для экскурсий. Так мне объяснил Федор Михайлович.
Какое-то смутное беспокойство все явственней отражалось на лице Павлика.
– Какие же это могут быть принадлежности для биологических экскурсий? – продолжал спрашивать Цой. – Ты ведь тоже участвуешь в таких экскурсиях и должен знать, что мы обычно берем с собой. Я, например, не понимаю, о каких принадлежностях Федор Михайлович тебе говорил… Ну, что мы берем с собой в этих случаях? Пружинный сачок – он большой, его не спрячешь, да и не нужно прятать, он всегда должен быть под рукой. Нож, долото, пинцет… Ну, что еще? Зажимы, скальпель? Эти вещи только мне нужны и Арсену Давидовичу… Что же могло быть еще спрятано в этом ящичке?
Беспокойство Павлика переходило уже в явное волнение.
– Я не знаю, Цой, – пробормотал он, опустив глаза. – Я тоже не понимаю… Мне… мне так говорил Федор Михайлович.
– Федор Михайлович? – медленно повторил Цой. – Та-а-ак… Почему же он на тебя вдруг так сильно рассердился? Как будто до сих пор он к тебе хорошо относился. Вы даже всегда дружны были. Правда?
– Да! – немного оживился Павлик. – Он объяснял мне машины, часто шутил со мной. Только один раз до этого случая он как будто здорово рассердился на меня. Но это просто недоразумение. И это было давно, еще в Саргассовом море…
– Рассердился! – воскликнул
– Ну, я же говорю тебе, Цой, что это было недоразумение. Он ошибся.
– Хорошо, хорошо, пусть ошибка, – нетерпеливо говорил Цой, едва сдерживая волнение, – но в чем заключалось это недоразумение? В чем было дело? Что тогда произошло между вами? Да говори же, говори!
– Ну, я не знаю, Цой… – ответил Павлик, растерявшись от этого потока торопливых, взволнованных вопросов. – Я не понимаю, почему ты так расстроился? Я нашел около двери его каюты клочок какой-то записки. Я посмотрел, чтобы прочесть, что там написано, а он подошел ко мне, отнял бумажку и так злобно посмотрел на меня, даже страшно сделалось…
– Ну! Ну! А в записке что было?
– Не помню, Цой… Какие-то отдельные слова… Ведь это же был обрывок.
– А все-таки, – настаивал Цой, – ну, хотя бы отдельные слова. Припомни… ну, пожалуйста, постарайся!
Павлик выглядел совершенно измученным. Видно было, что он изо всех сил напрягает свою память.
– Там было… – медленно, с трудом вспоминал Павлик. – Там были какие-то градусы… широта и долгота… И еще… как это называется?… Это такое слово… – Павлик потер лоб, на минуту закрыл глаза. – Начинается на «Т»… или, нет, на «К»… трудное такое словно… Мне его потом объяснил Федор Михайлович. Мы с ним потом помирились – это оказалась совсем не его бумажка. Он извинился и повел меня показывать и объяснять машины, и я его спросил, что значит это слово…
– Ну хорошо. Что же он тебе объяснил?
– Ага, вспомнил! – радостно воскликнул Павлик. – Это такие… такие цифры… когда устанавливается положение какой-нибудь точки в географии или морском деле…
– Координаты?! – закричал Цой, чуть не подскочив на стуле. – Координаты?!
– Да-да! Координаты! – И сейчас же, как будто это слово внезапно раскрыло запертые шлюзы его памяти, Павлик быстро продолжал: – И еще там было написано: двадцать шестое мая, восемнадцать часов, потом Саргассово море и еще, кажется, что-то про гидроплан… Вот… И как будто больше ничего.
Цой неподвижно сидел, уставившись глазами в одну точку. Губы его посерели. Скулы как-то странно заострились и выдавались еще больше, чем всегда. Павлик испуганно смотрел на него. Он никогда не видел у Цоя такого лица и теперь молчал, не зная, что сказать.
– И больше ничего, – как будто про себя пробормотал Цой, едва шевеля губами. – Больше ничего… Да, двадцать шестое мая…
– Я хорошо помню это число, Цой – тихо сказал Павлик, чтобы хоть разговором отвлечь своего друга от каких-то тяжелых мыслей. – Это день рождения папы. И как раз в этот день я с черепахой запутался в водорослях. Потом эта испанская каравелла, спрут и кашалот…
Когда он замолчал, Цой медленно повернулся к нему с окаменелым лицом.
– Ты больше ничего не помнишь, Павлик? – тихо спросил Цой. – Больше ничего из того, что случилось в этот день, двадцать шестого мая?
Павлик вопросительно поднял глаза на Цоя.
– А бомбардировку забыл? – все так же тихо, чужим голосом говорил Цой. – Забыл, что как раз двадцать шестого мая кто-то бомбардировал стоянку нашего «Пионера»?
Краска залила лицо Павлика, и ему почему-то сразу сделалось жарко. Потом лицо начало медленно бледнеть. Павлик молчал, не сводя широко раскрытых глаз с Цоя.