Тайна гибели Есенина

Кузнецов Виктор

Сергей Семенов, видимо, переживал свое вынужденное грехопадение, потому, мучаясь сделкой с совестью, написал к 1-й годовщине смерти Есенина в «Красной газете» от 31 декабря 1926 года проникновенное эссе, назвав поэта самым достойным и светлым среди окружавших его людей. «Сергей Есенин, – писал он, – был самым ясным среди нас, самым лучезарным и, вероятно, самым запоздавшим для времени, в котором мы живем. Мы чувствовали его нужную единственность среди нас…»

Тогда, в период начавшейся кампании против «есенинщины», слово Семенова выглядело смелым поступком.

«Тревога души» часто заставляла писателя уединяться от людей, погружаться в свои невеселые мысли. 27 октября 1931 года литератор Михаил Слонимский писал

Константину Федину, как однажды Семенов где-то пропадал до 1 часа ночи. Его родные и друзья переполошились и обшарили все больницы, отделения милиции, наконец пивные – исчез человек. «Оказывается, – шутливо сообщает Слонимский, – сей лирический джентльмен грустил на родных пепелищах. Дровяной склад оказался рядом с некоей окраиной, в которой он вырос; он там задумался на целых 12 часов и привез домой не дрова, а одну сплошную лирику». От такой иронии щемяще грустно: видно, сломался и потух прежний красный воин – и не столько от болей физических, сколько духовных.

Следующий «визитер» 5-го номера «Англетера» журналист Д. Ушаков. Его, как и других, Эрлих зачислил в кем-то назначенный список «гостей» Есенина. «Мне, остановившемуся в той же гостинице, – писал Ушаков, – …пришлось быть свидетелем его последних дней» (Северная правда. 1926, 6 янв.). И далее привычный уже набор имен, фактов, псевдонаблюдений психики поэта («…раздвоенность, неуверенность в себе…» и т. п.). Этим выдумкам верили 70 лет, но никто не поинтересовался личностью автора воспоминаний. Мы покопались в архивах и выяснили следующее.

В 201-м номере «Англетера» в 1925 году жил Алексей Алексеевич Ушаков (р. 1890), представившийся в журнале постояльцев гостиницы как «архитектор» (может, «архитектор революции», как любил себя величать Троцкий). С Алексеем Алексеевичем разделяла будни жена Валентина Андреевна. При настойчивом желании личность А.А. Ушакова можно установить. С какой стати Есенин делил досуг с встречным-поперечным – непонятно. В Ленинграде жили более близкие ему люди, с которыми он мог разделить одиночество, но с ними он не встретился, а попал в заранее поставленный капкан.

Алексей, а не «Д.» Ушаков, – случайная подставная пешка в закулисной игре. Сестра самозванца, Варвара Алексеевна Ушакова (р. 1876), в 1925—1928 годах работала прислугой «пламенного революционера» Андрея Теофиловича (Феофиловича) Арского (наст. фамилия – Радзишевский (1886—1934), автора более 80 книг и брошюр большевистского пошиба. Плодовитый сочинитель жил в чекистском доме 7/15 по улице Комиссаровской, в квартире №4. Рядышком, в 8-й, отдыхал от гэпэушных зданий причастный к сокрытию правды о гибели Есенина уже неоднократно упоминавшийся «член партии» «Петров» (о нем речь впереди).

Итак, «засветился» очередной «друг» поэта, прочие его «гости» – Илья Садофьев, Иван Приблудный, полунищий беллетрист Владимир Измайлов (р. 1870) – фигуры, призванные исполнять роль «козлов отпущения».

Остался последний знакомец Есенина, якобы посещавший 5-й номер «Англетера», – Григорий Романович Колобов (кличка Почем Соль). В тщательно идеологически причесанных примечаниях к собранию сочинений Есенина (1962 г. и др.) он скромно характеризуется: «советский работник». Проверяем – чекист, что подтверждается сохранившимися протоколами заседаний бюро и общих собраний (1926 г.) парторганизации 3-го Ленинградского полка войск ГПУ. Косвенно о том же свидетельствует проживание (1929) его брата, Николая Романовича Колобова (р. 1907) в квартире №46 чекистского дома №3 по улице Дзержинского (бывшей Гороховой, затем Комиссаровской).

Как видим, напущенный Эрлихом туман в 5-м номере окончательно рассеялся. Все «названные» им гости оказались мифическими.

Нельзя не заметить, что в «деле Есенина» активно задействованы ленинградские литераторы. Перечень указанных

выше фамилий можно продолжить. (Как тут не вспомнить горько-ироничные слова Ивана Бунина из его «Окаянных дней» о писателях-извращенцах: «Литература поможет…»)

О поэте Василии Князеве, охранявшем тело Есенина в Обуховской больнице в ночь с 28 на 29 декабря, расскажем чуть позже. Среди других выделим Г.Е. Горбачева – важную партийно-идеологическую персону, мечтавшую затмить в текущей критике Троцкого после его падения на XIV съезде РКП (б). Именно с Горбачевым связана история элегии «До свиданья, друг мой, до свиданья…».

…29 декабря 1925 года вечерняя ленинградская «Красная газета» напечатала ставшие печально известными строки:

До свиданья, друг мой, до свиданья.Милый мой, ты у меня в груди.Предназначенное расставаньеОбещает встречу впереди.

Под стихотворением имя Сергея Есенина и дата: «27 декабря». В дискуссиях «Убийство или самоубийство?» это послание играет важнейшую роль, приводя в смущение сторонников версии преступления. В большинстве своем авторы разоблачительных статей автографа (?) этой последней «песни» не видели, так как его до сих пор строжайше охраняют, и открывался он глазам исследователей (тех, кто оставил свои подписи) за 1930—1995 годы не более пятнадцати раз.

Историю появления «До свиданья…» поведали Вольф Эрлих и журналист Георгий Устинов (?). Суть ее такова: ранним утром 27 декабря поэт якобы передал первому из названных «приятелей» рукописный листок, попросив не спешить знакомиться с «подарком». «Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на следующий день, – утверждал Эрлих. – В суматохе и сутолоке я забыл о нем». Последняя оговорка многих не только смутила, но и возмутила (например, Августу Миклашевскую, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой…»). Устинов (?) в «Красной газете» (1925, 29 дек.), то есть в день появления в печати «До свиданья…», сделал жест в сторону «Вовы»: «…товарищ этот просил стих (неграмотно. – В.К.) не опубликовывать, потому что так хотел Есенин – пока он жив…» Других свидетелей рождения элегии мы не знаем, но верить им, как уже было сказано, нельзя. Так и думали наиболее внимательные и чуткие современники. Художник Василий Семенович Сварог (1883—1946), рисовавший мертвого поэта, не сомневался в злодеянии и финал его представлял так (в устной передаче журналиста И.С. Хейсина): «Вешали второпях, уже глубокой ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить версию о самоубийстве. „…· Он же и положил на стол, на видное место, это стихотворение – «До свиданья, друг мой, до свиданья…“. «…· …очень странное стихотворение…» (выделено нами. – В.К.).

Пожалуй, профессионально наблюдательный Сварог во многом прав, за исключением соображения о демонстрации Эрлихом «убийственного» послания. В этом просто не было необходимости – «подлинника» никто из посторонних тогда не видел. Более того, мы склонны считать, что его не видел в глаза даже сам «Вова» – ему, мелкой гэпэушной сошке, отводилась роль механического рупора оповещения.

В газетах о стихотворении сообщалось сумбурно, авторы писали о нем всяк на свой лад. В «Последних новостях» (Париж. 1925. 30 дек.) в информации ТАСС от 29 декабря говорилось: «На столе найдено начатое стихотворение, написанное кровью» (выделено нами. – В. К.). Тассовец, конечно, с чьих-то слов определил степень завершенности послания и, не видя его, дал ему «кровавую» характеристику. О неосведомленности журналиста свидетельствует и такая его фраза: «Поэту было только 22 года».