Тайна голландских изразцов
Шрифт:
– Лучший друг?
– Да не особо. Так, после института пару раз собирались пиво попить.
– Тогда почему именно у вас он поселился в этом году, когда приехал из Германии?
– Так где ж? Свою квартиру он продал, денег особо, как я понял, ну, на гостиницу приличную, не накопил. Вот. Попросился дня на четыре.
– Всего на четыре?
– Ну да, – нахмурился Смирнов. – Ритка моя на даче была, я подумал: чего мне, жалко, что ли? Посидим, вспомним молодость…
– И как? – прищурился Андрей. – Вспомнили?
– Да какое! – махнул рукой Смирнов и глянул на Яковлева с явной обидой. – У него только девки были на уме! Седина в бороду!
– У него был роман? – нахмурился Андрей.
– Да какое! – повторил Смирнов. – По ночным клубам колесил всю ночь, вот и все!
– А по каким клубам, не в курсе?
Смирнов пожал плечами:
– Да на что мне? Знаю только, что клубы были вроде за городом.
– За городом? – замер Андрей. – А где конкретно, не знаете?
– Знаю, – иронично прищурился Смирнов. – Потому
– Ого! – посочувствовал Андрей. – Значит, он брал вашу машину?
– Да какая машина! – снова махнул рукой Илья. – Название одно! «Жигули» старые!
Андрей почувствовал, что в голове наконец что-то начало срастаться.
– Так что за пригород?
– Да Пушкин. Знаете?
– Знаю, – медленно ответил Андрей.
– Вот. Я-то уже, конечно, от ночной жизни оторван, но…
– Скажите, пожалуйста, – перебил его Андрей, – а куда он потом уехал? В Германию?
– Да нет вроде, – почесал бровь Смирнов. – В Москву. Там у него встреча была назначена… Что-то с турниром связано. Шахматным вроде.
– Шахматным, – подтвердил Андрей. – Не покажете мне, каким числом датировался ваш штраф?
Смирнов послушно полез в сервант с пыльным хрусталем образца начала восьмидесятых. А Андрей думал о том, что надо позвонить Маше, чтобы обрадовать: скорее всего, они нашли вора, залезшего в особняк ее клиента в Пушкине и выкравшего двадцать изразцов. А также того самого русского, с которым должен был встретиться голландский шахматист.
Но если даже представить, что именно он расправился и с голландцем, и с антикваром, остается большой вопрос: кто расправился с ним самим?
Маша
«Образованнейший человек своего времени, монах-бенедиктинец Иоганн Тритемий, – читала Маша с чуть светящегося в полутьме бизнес-центра экрана. – Считается одним из отцов современной криптологии. Родился в 1462 году в городке Тритенхайм, что на берегу Мозеля, в простой семье и в пятнадцать лет едва умел читать. Но, влекомый неуемной жаждой знаний, вырвался из лап поколачивающего его отчима и отправился в университет Гейдельберга». «Прям немецкий Михайло Ломоносов», – подумала Маша и вернулась обратно к экрану. «В университете, – гласила статья, – обогатился многими знаниями, в том числе в древнееврейском языке, и друзьями из числа каббалистов». «Каббала» – записала Маша в блокноте. «Однажды, во время снежной бури, юноша укрылся в монастыре в Спонхейме. Приняв метель за знак Божий, он остался в монастыре, где вскоре стал аббатом». Маша нетерпеливо пропустила пару пассажей. А, вот: «Увлекался астрологией, магией и оккультизмом. Однажды на приеме у императора Максимилиана I вызвал дух его почившей супруги, принцессы Марии Бургундской. Говорят, император даже смог нащупать бородавку на затылке у принцессы, о которой знал только он… – Маша хмыкнула и продолжила: – В книге «Полиграфия», изданной в 1518 году, он описал шифр, в котором каждая следующая буква шифруется своим собственным шифром сдвига. Кроме того, Тритемий первым заметил, что шифровать можно и по две буквы за раз – биграммами. Один из его последователей, иезуит Кирхер, создал на основе его шифра «полиглотический код на пяти языках», который мог использоваться для шифрования и передачи сообщений на латинском, итальянском, французском, испанском и немецком языках, при этом декодирование могло производиться на любом из указанных языков…» Далее следовало подробное описание шифра в разнообразных таблицах, через которое Маша пробралась с мукой, поскольку время было уже позднее, а день тяжелый. И, поняв, в чем суть, расстроенно откинулась на стуле. «Все это здорово, – подумала она, – но совершенно не подпадает под нашу историю с изразцами». Она встала и выглянула наружу – на стойку рецепции, где сидел с очередной оставленной постояльцем книгой Седрик. В этот раз книга была с кинжалом на обложке и с силуэтом человека в черном, уходящего вдаль. Седрик оторвался от книжки, вопросительно улыбнулся Маше: все ли в порядке? Она кивнула и снова села перед компьютером – статья оказалась бесконечной.
«Самая известная работа Тритемия – «Стенография» – была написана в 1499-м, а издана во Франкфурте более чем столетие спустя. В «Стенографии» – солидном научном труде по изучению ангелов (ангелологии) – под серьезным влиянием Каббалы был закодирован другой текст, касаемый шифров. Так родилась стеганография – вид шифрового сообщения, которое притворяется совсем иным».
Маша вновь откинулась на спинку стула. Это было уже интереснее просто кодов! Коды шифровали некое сообщение. Стеганография же скрывала сам факт этого сообщения: так, предмет, что вы держите в руках, может казаться просто картинкой, колодой карт, яйцом или банальным списком покупок. Иными словами, огромное преимущество изобретения Тритемия над чистой криптографией заключалось в том, что эти предметы никак не привлекают к себе внимания. Маша вспомнила рассказ Шарнирова, как он впервые задумался о двойной сути изразцов: маленький дом с огромным камином, которому под силу было отопить бальную залу во дворце. Дом, похожий на сундучок, в котором лежит шкатулка – камин. Он искал сначала в камине, по русской традиции: та игла в яйце, то яйцо в утке, та утка в зайце, тот заяц в сундуке, а сундук стоит на высоком дубу… Но понял, что это только полпути…
Маша опять вывела на экран фотографии высокого разрешения, которые –
И вдруг – остановилась и, ошеломленная, громко вздохнула.
Маша проснулась поздно. Вчера, взбудораженная своим открытием, она долго не могла заснуть. За окном стоял густой туман – такой плотный, что видна была лишь ближайшая черепичная крыша, покрытая то ли росой, то ли изморозью. Она взглянула на изразцы, выстроенные в ряд на подоконнике. В подступающем из-за окна тумане детали сглаживались, уходили на второй план. А на первом оказывались движения детских рук и ног, схематичные, они складывались в буквы. О, ее играющие человечки! Разгадка была настолько близка, что казалось странным, как она не додумалась до этого с самого начала. Машу попутали дорогие сердцу каждого фламандского художника детали – в них хотелось копаться, изучать. Поймать тайну их обаяния. Но тайна была не в деталях, а в том, что эти детали формировали вкупе: движущиеся дети на определенном расстоянии превращались в знак, букву. И букв этих было по количеству изразцов – двадцать. Она бы не узнала их, если бы не видела совсем недавно. Эти буквы не были ни латиницей, ни греческим алфавитом. Это был язык, появившийся в XIII веке до нашей эры, язык Ветхого Завета и Каббалы. Язык, в котором Маша, к несчастью, не понимала ровным счетом ни шиша. Ей нужна была помощь. И она знала, где ее найти.
– Привет! – сказала она чуть сконфуженно, услышав в трубке красивый мужской голос. Красивый, как его обладатель. На заднем плане гудело праздничное многоголосье. Беспокоить Симона было крайне неудобно. – Это Мария Каравай, помните? Мы еще нашли с вами вместе герб бен Менакена…
– Мария! – Интонация мгновенно сменилась на ласковую. – Конечно! Как продвигается ваше расследование?
– По-разному, – уклончиво ответила Маша, вспомнив плавающий в канале Брюгге труп Шарнирова, горящий дом антиквара и прораба, качающегося в петле, как уставший маятник. – Но есть некоторый положительный сдвиг, и мне нужен ваш совет.
– Конечно, слушаю.
Маша услышала, как он вышел из шумного помещения и закрыл за собой дверь.
– Я хотела бы, чтобы вы перевели мне несколько слов на иврите…
– Без проблем. Я сейчас за городом, на свадьбе у друга. Но могу подойти к вашему отелю. – Он вдруг смутился. – Только это будет поздно. Или завтра, но…
– Это не страшно, если поздно, – быстро перебила его Маша. – Я буду ждать.
Она повесила трубку, и взгляд, как намагниченный, снова вернулся к смутно поблескивающим на подоконнике плиткам. И тут же ее пронзила мысль еще более элементарная: а как же порядок букв? На камине они явно шли в определенной последовательности, составляющей, как она надеялась, слова. Но отбитые Шарнировым и несколько раз перепроданные, изразцы, конечно же, смешались… Маша приуныла, но потом пошире распахнула шторы и начала выкладывать плитки прямо на покрывале. Она пыталась вспомнить, как они лежали тогда, когда ей их анонимно принес Шарниров: четыре ряда по пять или пять рядов по четыре? Маша задумалась, поменяла плитки местами – да, скорее чуть более длинный и узкий вариант. Пригляделась: мальчишки явно играли на одной и той же улице, но на самом краю изразца всегда оставалась частица детали архитектурного обрамления или пейзажа: это мог быть край стены, или камешек с пучком травы у дороги, или поставленное набок колесо, от которого на плитке недоставало правой трети. Маша терпеливо просматривала ряд за рядом и вдруг победно усмехнулась и хищно дернула рукой, чтобы поменять изразцы местами – часть камушка нашла свою половинку, колесо стало целым, а в пучке травы затерялся на другом изразце какой-то мелкий цветок. И одновременно крупные детали начали складываться в более общую картину – так стало понятно, что поверху изразцов на фоне изящно намеченных облачков выделяется островерхая крыша с круглым окном, за ней – башня в готическом стиле. Маша, склонив голову на плечо и прикусив губу, всматривалась в детские игры, когда вдруг громкой трелью взорвался телефон в номере. Маша вздрогнула и взяла трубку – это был Симон.