Тайна горы Сугомак
Шрифт:
Когда каслинцы чугунным литьем начали мир удивлять, то негласными управителями Кыштымских и Каслинских заводов Зотовы оказались. Про их волчьи повадки много страшных рассказов в народной памяти сохранилось. Хотя Зотовы в Кыштыме барский особняк имели, но в Каслинский завод тоже часто заглядывали. Прислуга в господском доме сплошь из каслинских девок была набрана. Как в березовый туесок, красная ягодка к ягодке. Каслинцы каждое слово нараспев выговаривали. Да еще с чудными приставками. Бывало, выйдет мужик на крыльцо и поет хозяйке:
— Map-фа! Чай, ко-ро-ва-то
Ну, а женка мастерового отвечает:
— Нет-ку-ля, ми-лок. Чай, до пол-дня пить ра-но-ва-то.
Тут и гадай, о каком чае речи ведут? Настоящим-то чаем господские прихвостни да лабазники услаждались.
У женщин да девушек голосочки помягче. По сравнению с мужским, разговор понапевней. Для господских ушей насладительный. Вот и пристрастились Зотовы девок в свой барский дом увозить. Ну, а для заводских дел им художники потребовались. Мастера по чугунному узорочью. Зотовские приказчики крепостного Шитова к себе переманили. Вместе с женой и детьми. Мужика степенного, в художестве толк понимающего и не пьющего.
Однажды предстал Шитов перед заводчиком. Тот художника оглядел и спрашивает:
— Как звать, холопская вошь?
Шитов на обидные слова и ухом не повел. Молвил спокойно, с достоинством:
— Шитов.
Зотов захохотал. А сам пистолетом поигрывает. За голенище сапога плеть воткнута.
— Какой ты Шитов! Кто тебя шил? Что-то суровых ниток не видно! А красными я тебя обеспечу. У купца ты жил, а сейчас у меня живешь. Нарекаю тебя с нонешнего дня Купцовым.
Такая фамилия в Каслях и до наших дней дожила.
У вновь нареченного Купцова сын Никита тоже в художестве смыслил. Даже лучше чем у отца у него рисунки получались.
Дивное место Каменный Пояс Каслям подарил. В кыштымскую сторону посмотришь — сосновый, хвойный занавес колышется. Чуть правее глазом возьмешь — синь гор красотой сердце радует. Налево — озерная рябь серебра не жалеет. В противоположном краю — равнинные дали разбег набирают.
Никита окрестную красоту подмечал и себе на умок клал. Затем на доске древесным угольком рисунки набрасывал. У Никиты каждый рисунок как живой выходил.
На этом люди руками размахивают. Говорят и спорят о чем-то. Чем дольше на рисунок смотришь, тем больше хочется самому в людской спор ввязаться. И, кажется, голоса спорящих слышно.
На другом рисунке озеро о каменный берег бьется. Белой пеной волны вскипают. Лодка с рыбаком качается. А на уде у рыбака черт с маленькими рожками. Растопыренными пальцами за леску хватается. Сорваться с крючка норовит, а не может. Из-под камней раки высунулись, клешни навострили. Смешливые глаза выпучили. И натуральным образом над чертом хохочут.
А повнимательнее приглядишься: черт-то на каслинского приказчика Парамошку похож. По прозвищу Голима Выдумка. Парамошка и в самом деле рылом на черта смахивал, которого Никита Купцов нарисовал. У приказчика пегая бороденка по-козлиному торчала. На худощавом лице глаза желтые, как у филина. С бесовским огнем внутри. Худая спина колесом горбатилась. И пальцы на руках Парамошка всегда на
По рисунку Никиты Купцова каслинские мастера первые фигурки чертей и отлили. Только не зря в старину говорили: талантом блеснул — навеки уснул. Чем больше у мастера выдумки, тем для него же хуже. Ход у любого таланта на телегу походил, у которой колеса на сломанную ось насажены.
К тому же Парамошка тайный наказ от Зотова имел. За мастеровым людом в оба глаза присматривать. И за показ мастерства да голимой выдумки каслинских мастеров нещадно драть. Чтобы только по господским чертежам все заказы исполнялись. Боязнь заводчика жгла, что художники свои рисунки сумеют в Кусу подкинуть. Секреты формовки да литья сторонним раскрыть. А сторонние-то по хозяйскому карману дороговатинкой ударить могут.
Голима Выдумка за крепостными художниками ночи напролет догляд вел. Случалось, за окнами ливень хлещет. Урал-камень громом гневается. Молниями землю бьет. Задумает крепостной мастер для радости собственной души что-нибудь сотворить. И выберет погоду, когда добрый хозяин на двор даже собаку не выпустит.
А Парамошка тут как тут. По-лешачьи орет. В дверь избенки стучит. Открыть требует. В избу ввалится, на художество взглянет, и по ценности рисунка мастеровому наказание определит.
Парамошке к сорока годам подходило, но он себя за первостатейного жениха считал. Только каслинские девчата далеко приказчика обегали. На глаза старались ему не попадаться. Как бы посвататься не надумал. А между заводских мастеров такой разговор из уст в уста передавался. Видели Парамошку на бесовскую ночь, когда папора цвет набирает, в странном обличье. Шел приказчик по заводской улице в самую полночь с большим чертом в обнимку. И на Парамошкином лбу острые рожки блестели.
Никита-то Купцов с девушкой дружил. С домовницей и певуньей Лушей. Той, что у именитого лабазника прислуживала. Холсты ткала. За его детишками присматривала. Чистоту в чужом хозяйстве наводила. Лабазник-то от Лушиной избенки наискосок лавку с товарами содержал. В старину в любом заводе бедность с богатством рядом жили.
Луша — девушка на выданье. Семнадцатую весну встретила. Красавица из красавиц. Пройдет мимо — залюбуешься. Полюбит — набедуешься. И Никита парень завлекательный. Может, некоторых заводских парней силою послабее, зато душевный да обходительный. Даром, что крепостной. Вот и полюбили друг друга.
Едва начинал месяц в озерной заводи купаться, Никита с Лушей под заветной сосной встречались. Сядут на камень и воркуют промеж собой, как голубки. Дело-то молодое. Потом Никита попросит:
— Спой, Лушенька…
И покажется, что горная серебряная речка веселой водой зазвенела. Звездочки по синему речному сарафану рассыпала. И потекла, потекла по уральскому краю.
А Лушин голос силу набирает. И взлетает над шиханами песней. Очарует Лушина песня горные дали и сердце парня на крыльях любви понесет. От Лушиной песни певчие птахи просыпались. К озерной заводи слетались. В девичью песню свои птичьи голоса вплетали.