Тайна индийских офицеров
Шрифт:
«Она, право, премилая, — решил он, когда Бланш ушла переодеться. — Какое у нее славное обращение, в ней вовсе нет жеманства! Как естественно ее желание быть полезной всем и каждому!»
Бланш возвратилась прежде, чем Ричард закончил свой мысленный монолог, хотя сознавал, что следует сказать что-нибудь миссис Гевард, занятой своим вечным вышиванием.
— Я хочу пригласить вас с собой в училище, — сказала ему Бланш, надевшая шаль и простенькую шляпу с широкими полями. — Я покажу вам дом, который строится для вас, где вы будете жить и
— Вы хотите сказать, что я вряд ли сумею готовить себе еду? — спросил Ричард, краснея. — Это, пожалуй, верно!
— Жаль! — ответила Бланш. — В таком случае вам придется нанять кухарку; было бы лучше, если бы вы могли обойтись без нее!
Новое училище стояло в маленькой долине в полумиле от города. Бланш и Ричард шли рядом по мокрой траве. Дочь ректора обращалась со своим спутником без церемоний, как с младшим, хотя он был старше ее почти на три года.
— Вы давно в Бельминстере? — спросила она мягко.
— Да, уже двенадцать лет.
— А где вы были прежде?
— Я жил на морском берегу, в каком-то тихом местечке вдвое меньше Бельминстера. Помню, что там было очень мало домов и много высоких скал, теснившихся у бурного моря.
— Но вы помните название местечка?
— Нет, я, кажется, даже и не слышал его. Оно, вероятно, далеко отсюда, так как меня везли от него до Бельминстера ровно сутки. Я там не видел никого, кроме навещавшего меня иногда моего дяди Джоржа да еще старой женщины по имени Мэгвей, ходившей за мной во время болезни.
— Вы были больны?
— Да, но не очень сильно: у меня только часто болела голова.
— Но скажите, — расспрашивала Бланш, — вы приехали в Бельминстер в десятилетнем возрасте, на морском берегу провели не менее двух или трех лет — следовательно, вас привезли туда семи или, быть может, восьмилетним ребенком. Неужели вы не помните, что было с вами до этого?
— О нет… нет! — воскликнул молодой человек с выражением ужаса, который заметил и Вальтер Реморден, когда задал ему подобный вопрос. — Я ничего не помню о моем раннем детстве… Только фантазии, только глупые бредни, и больше ничего!
— А какого же рода были эти фантазии, мистер Саундерс? — спросила его Бланш, в высшей степени заинтересованная рассказом Ричарда.
— О, не спрашивайте меня о них! — сказал он. — Я поклялся не говорить об этом никому!
— Вы поклялись? Кому же?
— Дяде Джоржу. Он уверил меня, что я могу избежать сумасшествия лишь тогда, когда перестану вспоминать об этом. По его словам, мозг мой был отуманен дикими и странными идеями, и от меня зависело, смогу ли я полностью излечиться или сойду с ума. Он объяснил мне это за день до нашего переезда в Бельминстер. Я понял его слова, хотя был еще ребенком. Он заставил меня повторить за ним клятву не вспоминать фантазии, засевшие у меня в голове.
— И теперь, когда вы стали взрослым, вам все еще кажется, что ваш дядя был прав, назвав ваши идеи
— Я поклялся не говорить о них. Умоляю вас не расспрашивать меня!
— Еще одно слово. Вы, конечно, помните ваших друзей, родных — отца, мать?..
— Мать!.. О! Сжальтесь, мисс Бланш! Умоляю вас именем Бога не говорить о моей матери!
Молодой человек замахал руками и повалился на землю.
Бланш встала на колени и попыталась приподнять его голову, но он прятал лицо в траву и восклицал, рыдая судорожно и отрывисто:
— Моя бедная… добрая, нежная мать!.. Она существовала только в моей фантазии… и была сновидением… как и все остальное!..
XXVI
СТРАННАЯ БОЛЕЗНЬ
Рахиль Арнольд долго страдала от раны, нанесенной ей кулаком баронета. Усталость, лишения, волнения, дурное обращение и вечные заботы истощили последние силы этой несчастной, и она несколько недель находилась между жизнью и смертью, лежа в одной из верхних комнат Лисльвудского замка. Леди Лисль приказала сделать все для ее излечения и окружила ее заботливым уходом, но доктор сомневался в ее выздоровлении.
— Она очень слаба, миледи, — сказал он леди Лисль, — силы ее надорваны тяжелой работой. Я уверен, что бедная женщина вынесла много горя. Я помню ее, когда она еще жила со своим мужем в сторожке, а сын ее, который был похож так на сэра Руперта, играл возле решетки парка.
— Он умер от горячки! — заметила Оливия.
— Верно, верно, дорогая леди Лисль, он был такой же тщедушный, как и его мать. Меня ничуть не удивляет это известие! Однако пойду к больной…
Бедняжка ослабла и телом, и душою, беды повлияло и на ее рассудок.
Сэр Руперт не протестовал против пребывания в замке Рахили Арнольд. Казалось, отчасти он даже беспокоится о ее состоянии. Он ежедневно осведомлялся о ней со свойственной ему осторожностью — очевидно, это и в самом деле его интересовало.
— Лучше ли ей? — спрашивал он. — Не бредит ли она? Отвечайте скорее!
— Нет, — говорили ему.
— Спокойна ли она? — продолжал баронет.
— Совершено спокойна; она в полном сознании.
— О чем же она говорит?
— Она так слаба, что говорить ей трудно и почти невозможно.
Такие ответы удовлетворяли его, но на следующее утро он вновь задавал те же вопросы, с той же осторожностью и с тем же плохо скрытым, но живым любопытством. Между тем ничто не могло убедить его, сколь ни беспокоился он о ее положении, войти в ее комнату, хотя она каждый день посылала за ним с просьбой прийти к ней хоть на несколько минут, чтобы она могла взглянуть на него, подержать его руку, вспомнить те дни, в которые маленьким, болезненным ребенком она держала его на коленях, и попросить прощение за то, что она решилась прибыть в Лисльвуд сейчас, когда он находится на вершине богатства и земного блаженства. Эти мольбы могли бы смягчить холодный камень, но не Руперта Лисля.