Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика

Ксендзюк Алексей Петрович

Обратившись к нагуалю, мы обнаруживаем некоторые сюрпризы. Прежде всего, восприятие, извлеченное из жерновов тоналя, оказывается совершенно безразличным к информации. Всякое воздействие совершается непосредственно и сводится, по сути, к целостному, ничем не искаженному «энергообмену» между Реальностью и субъектом. Если рассуждать в рамках описания, никакого познания, собственно говоря, не происходит. Обнажается природа того явления, что лежит в основе «тонального» познания — своего рода «резонанс», или слияние с любым избранным участком бесконечного спектра Реальности.

Практически это куда более эффективный процесс, чем интеллектуальное постижение внутри тоналя, поскольку позволяет напрямую оперировать интересующим нас полем безо

всякого механизма, пользуясь лишь теми резонансными явлениями, что лежат в основе восприятия самого по себе. Формально же он не является познанием, если мы говорим о познании тоналя, так как невербализуем и, более того, не может быть описан принципиально: в тот же миг, как мы приступим к его описанию, процесс прекратится, и мы вернемся в исходную точку.

Это и есть "темное знание" мистиков, куда науке нет доступа. Сам мозг как предмет описания перестает в нагуале существовать; он не только не является больше хранилищем информации, поскольку нагуаль не знает никакой «информации», категорически протестуя против формы ("ин-форма-ция" — облечение в форму), — он исчезает как замкнутый на себе объект, как обиталище психического, что для мира тоналя всегда есть оппозиция внешнему, некая коробка, набитая мыслеформами, образами, идеями, т. е. той рефлексивной кашей, что называется "идеальным миром" человека. Противопоставления "субъект — объект", "внутреннее — внешнее" в нагуале не актуальны.

Как мы функционируем посредством описания? Сталкиваясь с внешним сигналом, мы закономерно обращаемся внутрь, силясь отыскать идеальные элементы, при помощи которых возможна интерпретация и адекватное ей действие. Такое положение неизменно чревато экзистенциальным конфликтом. Внешнее — всегда враг внутреннего, потенциальный противник, вызов, проверка на прочность и эффективность. В нагуале, где торжествует Реальность, миф об отделенности исчезает, как тень. Человек превращается в разомкнутую структуру, вещь и знание о ней абсолютно уравниваются друг с другом. Ничего не зная формально, мы в каждый момент располагаем абсолютным, исчерпывающим знанием о той области Реальности, с которой имеем дело. Наука здесь невозможна и не нужна, так как уже не информация оперирует информацией, но вещь — вещью, что и есть необусловленное действие, для которого нет пределов.

Таким образом, мы еще раз можем оценить смысл выражения дона Хуана "нагуаль там, где обитает сила". Способность к произвольной концентрации внимания (то поистине величайшее достижение Природы в человеческом существе, которое и породило сознание, личность, цивилизацию) в мире нагуаля обнажает заключенную в ней невообразимую мощь. Не это ли высшая самореализация Человека, открывающая совершенно иную перспективу для его бытия, иную гармонию, иной смысл? Выше мы говорили, что способ утилизации энергии бытия — прямое следствие способа восприятия объекта, так что тернистый путь человеческого развития в конце концов сводится к разработке такого описания мира, какое гарантировало бы нам максимальное разнообразие и оптимальность в методах данной утилизации. Мы видели, как подобный путь заставляет нас кружить вокруг да около, какого напряжения сил он требует для достижения частных и малоэффективных результатов, этих нелегких "побед над природой", о которых мы любим возвещать так помпезно. Мы догадываемся, насколько условны и искажены представления, составляющие фундамент нашей науки; мы сокрушаемся об этом, но не способны изменить общий ход своего развития, так как бесконечно увлечены инерцией культуры, преемственностью знаний и подходов. «Магия» дона Хуана подарила неожиданный шанс и невозможную ранее надежду.

Однако, прежде, чем распроститься со своим уютным «здравомыслием», со своими приятными фантазиями на предмет невиданных миров, прежде чем оставить побоку мастерство рационального мышления и языка, чтобы соблазниться сокрушительными чудесами магии, надо до конца осознать:

Реальность — не Сад Небесный и не благоухающий океан Ананды; скорее, это торжество такого нечеловеческого порядка, что мы назвали бы его, в первую очередь, иррациональным хаосом. Только мысль — непревзойденный страж и хранитель тоналя — удерживает нас на краю отверзшейся бездны. Прекрасно сказал об этом М. Мамардашвили: "Только у существ и только в таком мире, где хрупко и как бы неминуемо обречено все высокое и благородное, есть и возможна мысль, полому что такие существа можно назвать историческими существами. Они являются таковыми, поскольку помещены на некоторой точке, которая находится на какой-то бешено закрученной кривой, окруженной хаосом иррациональным и гибелью. И это — мысли. И мысль есть вопрос о том, на каких условиях и как такая точка может удерживаться на этой кривой, и почему вообще такая кривая существует?" (М. Мамардашвили. Что значит мыслить и что значит мыслить не мысля?) (Курсив мой — А. К.)

Вопрос трагический и неразрешимый. Интеллектуальная программа, обратившая свое внимание на исток, на корень самой себя, обречена. Это конец ее функции, ибо все ее дальнейшее существование — только забвение, забытье поистине кошмарного знака, расшифровка которого сулит самоуничтожение. Но жизнь бесконечно больше разума, бесконечно важнее его — в ней свой особенный смысл, особенная радость и полнота.

Чтобы увидеть бытие таким, разум должен быть остановлен, язык прекращен и оставлен социальной коммуникации, в чем, собственно, и заключена его единственная функция, производство информации должно быть осознанно отделено от познания и названо составлением интеллектуального инструментария, имеющего существенное прагматическое значение для консервации эволюционно открывающихся путей потребления. Грандиозное «делание» науки и культуры воспето по заслугам, и мы — детища находчивой и трудолюбивой цивилизации — ни в коем случае не выбросим это сокровище на свалку истории. Мы все сохраним и пойдем дальше.

А дальше — опасная и малознакомая область. Шри Ауробиндо называл ее "безмолвием ума", Джидду Кришнамурти — "тотальным вниманием", буддисты — «пустотой», а дон Хуан — "остановкой внутреннего диалога". Ни одна мистическая доктрина, ни одно магическое учение не обходится без этого фундаментального приема. Какими бы метафизическими конструкциями, какой бы мифологической декорацией ни пользовался "духовный учитель", контроль над умственной деятельностью оказывается первым шагом на пути к Неведомому. Мы знаем два метода, которые в тех или иных формах предлагаются оккультисту для постижения подлинной (или магической) Реальности:

1. Метод, ведущий к полной (насколько это вообще возможно) остановке мыслительных процессов, наравне с процессами идентификации и вербализации.

2. Метод, ведущий к растождествлению с мыслительным потоков через эмоционально-чувственное отчуждение от него, т. е. культивация особой области психического пространства, где движения мысли как бы «угасают», и тем самым дают возможность определенному участку воспринимающего Я следить за ним из положения "беспристрастного созерцателя".

Не следует полагать, будто два метода действуют "в унисон" и приводят к похожим эффектам. Это распространенное заблуждение, опасность которого мы и намерены здесь раскрыть.

Древнейшим способом работы с умственной активностью (который потом нашли слишком тяжелым, «слишком» насильственным и аскетичным) был метод, зафиксированный в древних «Йога-сутрах» Патанджали. Мы позволим себе высказать предположение, что данный прием был с должным почтением к традиции перенят у гораздо более древних искателей уже тогда, когда смысл их поисков был основательно подзабыт и подменен новыми философскими конструкциями, получившими популярность у индийских мыслителей в IV–II веках до н. э. Древний афоризм, открывающий «Йога-сутры», звучит так: йогас — читта — вритти — ниродха.