Тайна озера Кучум
Шрифт:
Она вскочила с кровати, бесшумными, рысьими шагами подошла к окну, открыла форточку. Вдохнула полной грудью свежий воздух. Так лучше. Мысли успокоились, прояснились. Немного постояла, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. Несмотря на позднюю ночь, на широком подворье движение. На конюшне разговаривают люди, стучат копыта, шумно фыркают лошади. Высказывая нетерпение, скулят собаки. Нет, не может Уля слышать эти звуки — как ножом по сердцу! Бросилась к постели, упала в подушки, тихо заплакала.
Как томительно тянется время. Каждая секунда кажется минутой, минута —
Но нет терпения! Нет сил выдержать это испытание! Не в состоянии больше себя удержать, Уля вскочила и с невольной дрожью в теле стала одеваться.
И вот она уже в гостиной. Здесь за столом собрались все, кто должен ехать, и те, кто провожает. Егор, Филя, Максим, Иван, приказчики, рабочие, женщины всего дома. Перед выходом в дорогу завтракают, если это можно назвать таковым в три часа ночи.
При появлении девушки, кажется, никто не удивился. Только Пелагия всплеснула руками, заплакала:
— Я так и думала!..
— Долго собираешься, заждались уж! — усмехнулся Егор.
— Куда же ты, голубушка моя? — запричитала Лиза.
— Как куда? Домой поедет. Я бы тоже, на её месте… — оборвал её Филя.
— Как же Серёжа? Что скажет? — заглядывая Уле в глаза спросила Пелагия.
Уля неопределённо пожала плечами, покраснела:
— Я ему записку написала. Там, на столе. Думаю, поймёт…
— Если любит — поймёт! Поймёт — приедет, не бросит, — уверенно проговорил Егор. — А в Петербург можно и потом съездить, когда всё образуется. — И, обращаясь к Уле: — Садись, посидим на дорожку. А я там тебе Каурого оседлал. Он мягко идёт, спокойно. Не уронит и не растрясёт, — недвусмысленно намекнул. — Всё-таки двоих везти придётся…
Может быть, впервые за всё время пребывания в городе Уле стало легко и свободно.
Третий день пути. Холмистые увалы хакаской котловины сменила сосновая лесостепь, за ней горная тайга. Сухой песчаник заменил глинозём. Светлый сосняк сменился густым, чёрным пихтачом, ельником, кедрами: посмотришь вверх — неба не видно. В широкие поля врезались узкие долины. На глазах выросли горы: резкие, скалистые, неприступные. А там, на рубчатой линии горизонта, проявилась белая граница гольцов. Широкая, изорванная копытами лошадей тропа тянется вдоль рек, убегает в глухие займища, вьётся мимо скалистых прижимов, взбегает на перевалы и резко, круто падает в глубокие разломы.
Тридцать коней несут свою покорную службу на благо человека. Десять из них везут людей. Двадцать — объёмистые по-няги с грузом. Животные устали, устали и люди. Перед каждым перевалом все спешиваются и ведут послушных коней в поводу. Так легче, быстрее.
Впереди на палевом Карате едет Филя. Ведёт за собой двойку гружёных коней. За ним на
В последний перевал Хактэ поднимались вечером. Храпят, останавливаются изнемогающие кони. Задержаться бы ещё на ночь, да дом рядом. Вот он, впереди, последний прилавок. За ним между гольцами ивановская мочажина, где когда-то Загбой помог Филе выкрасть Лизу. А дальше крутой спуск к озеру, на прииск.
— Но, милые! Потерпите, я уж вам потом дам отдохнуть, — ласково уговаривает Егор свою Буланку.
Он и в гору едет верхом: сколько хромому на деревянной ноге дыбать? Терпи, лошадка. Скоро кончатся твои мучения.
Наконец-то вывершили последний уступок. Тропа выровнялась, пошла по болотистой мочажине между двух невысоких гольцов.
— Перекур? — остановив своего мерина, обратился к Егору Филя.
— Нет, трогай дальше. Чуешь, сбоку гольцовый сивер? Кони потные, разом охватит. Но веди в поводу, пусть отдыхают. Только ты, Ульянка, садись на спину. Тяжело тебе?..
Но Уля не слышит его. Смотрит по сторонам, впитывает в себя краски и вкусы тайги. После города девушку не узнать. Глаза сверкают ярким костром. Ресницы распушились хвостом выкуневшей белки. Пышные брови изогнулись в прыжке аскыра. Здоровое, улыбающееся лицо разрумянилось. Плечи развернулись. Заметно увеличившаяся за последние время грудь разрывает на кофточке серебристые пуговицы. Движения девушки быстры, точны, уверенны. Всё так, как было тогда, когда жила здесь, в тайге. Может быть, даже ещё лучше, потому что она пожила в городе.
Егор ухмыляется:
— Вот тебе и хворь прошла. Опять Ульянка соком налилась. Не бабка вылечила, а мать-тайга!
— А кто же тогда отец? — спросил Филя.
— Отец-то? — невольно поёживаясь, вздрогнул Егор. — Вот с отцом-то посложнее будет. — И вдруг нашёлся: — А отец вон тот голец!
— Ишь, стихами заговорил, как Пушкин! — удивился Филя. — А какой голец, точно не скажешь?
— А любой. Хошь, вон тот, Ахтын. Или вон тот, Ухбай. А может, даже сам Кучум. Какая разница? Раз родилась здесь, в гольцах, значит, и родина тут, в белогорье. Неважно, кто породил, главное, кто вырастил! А вскормили, воспитали горы. Так я говорю?
— Не знаю, — задумчиво ответил Филя. — Может, и правда. А может, и нет.
Едет Уля за спиной Фили. Рядом, на расстоянии двух корпусов лошадей. Слышит, о чём разговаривают братья, да не обращает внимания. Она безразлична к их рассуждениям. Всё внимание сосредоточено на тайге, которая окружает её со всех сторон. Как сухой ягель впитывает влагу вечерней росы, так и она воспринимает всем существом все запахи природы. Всё ей знакомо, всё вокруг родное. Ничто не ускользает от острого взгляда девушки.