Тайна поповского сына
Шрифт:
— Злодеи! Палачи! Что они сделали с тобой!
Он бросился к кобыле, сильным движением оттолкнул одного из палачей, но тут его схватили опомнившиеся солдаты и палачи.
Павлушей овладел припадок бешенства. Одному из палачей он нанес такой страшный удар кулаком по лицу, что тот со стоном, обливаясь кровью, упал на каменный пол. Отчаянно отбиваясь, он, хрипя и задыхаясь, с пеной на губах кричал:
— Пустите меня! Я задушу этого старого палача…
Ушаков вскочил.
— В кандалы его! — не своим
Борьба против шести была слишком неравной. Павлуша скоро был сбит с ног, на него надели кандалы, охватывающие пояс, к которому, в свою очередь, были прикованы за цепь и ножные, и ручные кандалы, так что закованный человек не мог ни высоко поднять рук, ни сделать большого шага. Цепи замыкались тяжелыми замками. Весь этот снаряд весил значительно больше пуда.
Павлуше помогли встать и подвели к столу. Красный камзол его был весь изорван, и материя висела, как клочки мяса. На губах у него были пена и кровь, волосы прилипли к потному лбу. Он стоял, тяжело дыша, и его налившиеся кровью глаза с каким-то диким бешенством впивались в лицо Ушакова.
Но Ушаков уже успел вернуть себе обычную улыбку.
— А, господин сержант, — тихо начал он, — вы уже и здесь занялись душегубством. Теперь-то я вижу, каков ваш нрав.
— Мне все равно, — хрипло ответил Павлуша, — я знаю, отсюда никто не выходит живым. Делайте со мной, что хотите… Пустите его…
— Да что ты, приятель, — ответил Ушаков, — виданное ли дело, чтобы по слову преступника ослобонить другого преступника.
— Павлуша! Павлуша! — с тихим стоном произнес Артемий Никитич.
Слезы текли по его лицу. Лицо сильно покраснело. Его голова была туго прикручена к кобыле правой щекой.
И опять бешенство наполнило грудь Павлуши. Но он сдержался.
— Сжальтесь, — заговорил он, слегка поднимая закованные руки, — сжальтесь! Пытайте меня, если это надо. Он стар и дряхл…
— Павел, — раздался снова тихий, но твердый и повелительный голос, — негоже так унижаться. Встань!
— Ишь, какой ласковый стал, — с насмешкой проговорил Ушаков, — удушить не удалось, так в ногах валяешься, как холоп какой. Все-то вы таковы.
Павлуша с трудом поднялся на ноги.
— Да, — сказал он, — я унизился перед тобой, старым кровожадным псом, холопом и заплечным мастером. Но я унизился за старика, коего чту и люблю, как родного отца.
Хотя судороги подергивали лицо Ушакова, он все же хихикнул.
— Еще бы не любить, чай, племянница у него-то молоденькая да кругленькая.
Старик умоляюще взглянул на Павлушу, и тот понял его взгляд. Он сдержался и промолчал.
— Довольно, однако, о таковом поведении сержанта будет доведено до сведения его светлости, — проговорил Ушаков, — а теперь начнем.
Лицемерное выражение добродушия и ласковости исчезло с его лица, словно кто сдернул с него
— Ну, теперь сознавайся, — обратился он к сержанту.
— Мне не в чем сознаваться, — ответил сержант. — Умирать не дважды, не виновен я перед великой государыней.
— Хорошо, — прошипел Ушаков. — Начинай! — и он махнул рукой палачам.
В одно мгновение взвились длинники и со свистом опустились на желтую, худую спину Артемия Никитича. Спина окрасилась кровью. Глубокий протяжный стон вырвался из груди старика.
— Стой, стой! Остановитесь, палачи!.. Останови их, изверг, — закричал, не ломня себя, Павлуша, гремя цепями и шатаясь на ногах.
По знаку Ушакова мастера отодвинулись на шаг.
— Ну? — спросил Ушаков.
Павлуша едва держался на ногах.
— Он невинен, — собирая последние силы, сказал Павлуша, — казните меня, я…
Ушаков жадно слушал. Писцы приготовили перья.
Но, сделав нечеловеческое усилие, Кочкарев поднял голову и с искаженным лицом, страшно глядя на Павлушу, прохрипел:
— Молчи! Прокляну и тебя, и Настасью! Слышишь, молчи!
Его голос звучал дикой энергией.
— Заткните ему рот, — закричал Ушаков.
Мастера бросились к Кочкареву. Но его губы были уже плотно сжаты, глаза закрыты.
— Говори, — продолжал Ушаков, обращаясь к сержанту.
Тот с ненавистью и презрением посмотрел на него и отвернулся.
— Еще, — закричал Ушаков. Длинники взвились.
Все запрыгало в глазах Павлуши, завертелся, как волчок, Ушаков, заплясала дыба, завертелись колеса, пламя горна охватило весь подвал, и Павлуша с тихим стоном, загремев цепями, как труп, упал на каменный пол…
XXII
У ЦЕСАРЕВНЫ
— Ваше высочество, — почтительно говорил Лесток, стоя перед цесаревной Елизаветой Петровной, — приближается второй случай, когда вы можете воспользоваться вашими прирожденными правами.
Елизавета Петровна покачала головой, украшенной, как короной, массою русых волос. В ее больших прекрасных глазах на мгновение сверкнуло пламя. Но прошел миг, улыбка заиграла на ее полных румяных губах, и она ласково, но твердо ответила:
— Дорогой мой Лесток, вы вечно увлекаетесь. Ваша горячая французская голова вечно создает несбыточные планы. Нет, не мне, дочери Великого Петра, пускаться в авантюры.
При последних словах она встала во весь рост. Она была несколько полна, но ее вид был величествен и стан строен.