Тайна прикосновения
Шрифт:
Паша вспомнила теплушку, в которой ехала на фронт: вот так же там шутили и смеялись, пока не попали под обстрел под Ельней. Она смотрела на гимнастёрки, и ей вдруг представились пятна крови на них, от боли страдающие лица. Для них война начнётся через несколько дней, и лишь один бог знает, кто из этих весёлых, исхудавших парней останется жив.
Пока Борька спал, Аня неторопливо и обстоятельно рассказывала, как она решила ехать в Алешки, чтобы глянуть на Борьку:
— Прихожу на работу отпрашиваться, а начальник не отпускает. Чего, говорит, удумала, не такое нынче время, чтоб разъезжать. Да как же, говорю,
Приехала, вошла в калитку, да так и замерла на месте: выбегает заморыш, словно он всё время ждал у этой калитки, кричит: «Мама, мамочка моя дорогая, ты приехала!» А сам весь дрожит, худенький, грязный. Прижала его к груди — и думать не думала, что он помнит меня. Гладит щёку мою, глазёнки блестят от радости, и всё тараторит без умолку: «Ты теперь будешь жить со мной, мамочка? Я буду спать с тобой. Ты больше не уедешь, да, мамочка?»
Я слова не могу вымолвить, сердце разрывается, как же я теперь его оставлю? Тут дед вышел, за ним бабка Оля, невестки — одна, потом вторая — все собрались. И стали причитать, как им всем тяжело.
— Неужели и Зинуля жаловалась?
— Да нет, особенно за всех старалась Галка, жена Жоржа. Я решила: будь что будет, заберу Борьку! Так им и сказала. Принялась ребёнка мыть, одевать. И никак слёз не остановлю. Скоро и отец откуда-то явился, улыбается: «А, Анюта приехала! Здравствуй!» Ну, думаю, не отдаст сына. Но он только помрачнел: «Я сутками дома не бываю, на мне хозяйство разваленное. А тут — две невестки со своими детьми, не ладят меж собой, старики слабы здоровьем, смотреть за всеми не могут». Вечером собрал кое-каких продуктов, отвёз на станцию: с тобой, говорит, Борьке будет лучше.
Доехали мы до Поворино, а оттуда с эшелоном до Воронежа. Приехали домой, посадила я Борьку на кровать и опять в слёзы. Да что же, говорю, я с тобой делать буду, господи! Завтра мне на работу, а тебя куда? А он мне: мамочка, ты иди на работу, а я буду сидеть здесь тихо-тихо и ждать, только не вези меня обратно. И заплакал.
Тут я пришла в себя — мальчик ты мой, никуда я больше тебя не повезу, будем жить как-нибудь вместе. Так и стали жить: я уходила на работу, а Боря взаперти сидел один; еды ему наготовлю, а он сам и поест, потом играет с игрушками. Купила ему трёхколёсный велосипед — уж так он радовался! Так целыми днями и катался по комнате, пока не приду.
Узнал об этом начальник, вызвал и давай костить меня: дурья ты голова, ребёнок не твой, зачем его привезла, под военный трибунал пойдёшь. Слава богу, главврач помог.
Потом приказали готовиться к эвакуации. За нами прислали машину, никаких вещей брать не разрешили, только чемоданчик с Бориной одеждой. На станции погрузили нас в товарный вагон-теплушку — посередине стояла железная печка. Вагон с нарами, битком набит. Нам место досталось у входа, двери открывать нельзя, часто бомбили. Через двое суток на какой-то станции нас высадили из вагонов, привели в станционное помещение, накормили, дали хлеба… На следующие сутки подали пассажирский состав и стали всех распределять по вагонам. Нам с Борей повезло: попали в комсоставский и даже устроились у окна.
Здесь я познакомилась с Верой Петровной, она ехала
Прибыли в Алма-Ату, там нас не приняли, отправили в Манкент, где и распределили по колхозам. Мы с Верой Петровной попали вместе в аул Кара-Булак и поселились у деда Бекбулата Исаева. Он жил с женой и внуком Абдунаби, ровесником Бори. Боря сразу с ним сошёлся, подружился, хорошо научился разговаривать на их языке — потом даже стал у нас переводчиком.
На воинский учёт мы стали ещё в Манкенте — через месяц меня вызвали в военкомат. Вера Петровна получила деньги и карточки на хлеб, а мне ничего не выдали. Военком сказал мне — аттестовать ребёнка не могут, так как на запрос о его матери пришёл ответ, что сведения о ней отсутствуют. Уж не знаю, что было бы с нами, если бы не Вера Петровна! Пока я на работе, она вместе со своими детьми кормила и Борю, присматривала за ним. Потом она переехала на другую квартиру, нам стало труднее.
Глава 13. БОРИС МАРЧУКОВ: ЛИНИЯ СУДЬБЫ (из воспоминаний)
Прямоугольный глухой дворик, залитый ослепляющим, горячим светом, я хорошо вижу его: глинобитные белостенные мазанки, сараюхи по периметру, телега с оглоблями на земле, небольшой навес с жердями-подпорками. Одна из дверей ведёт в нашу каморку…
Молчаливый старик, с морщинистым, тёмным, как брошенное возле стены конское седло, лицом, смотрит на меня сощуренными донельзя глазами-щелками, показывая жестом, чтоб я подошёл. Я подхожу, и моя ладошка оказывается в его узловатой, тёмной руке.
Он ведёт меня обедать. Зная, что хозяева наши едят руками, мама снабдила меня деревянной ложкой. И напрасно… Едва все уселись у большого чёрного котла — старик, не говоря ни слова, отобрал у меня ложку и спокойно, безо всяких объяснений, переломил её и отбросил обломки. Когда бабушка поставила передо мной миску и все принялись за еду, я понял, что должен есть, как все.
… Очень скоро я крепко подружился со смуглым черноглазым Абдунаби и его дедом. Бывало, ходил за Бекбулатом по пятам, мешая ему во всех домашних делах, но он никогда не гнал меня от себя. Я выучился их языку и уже не только понимал, но и сам мог объясняться.
Дед строже относился к своему внуку, чем ко мне. Несмотря на некоторую угрюмость, дед был всё же добрый.
Вот он под навесом стрижёт нас с Абдунаби большими «овечьими» ножницами: совсем белые, выгоревшие на немилосердном солнце, мои волосы падают на землю, на чёрные как смола волосы Абдунаби; потом мама выметет их, перемешавшиеся, со двора.
… Солнце клонится к закату, но ещё горячи пески за нашей саклей, стоящей на краю аула. Раскалённый сухой воздух дрожит над барханами, но уже не слепит глаза и нет дневной духоты. В тени под стеной я играю с дынными корками. Мама разрешила играть на улице, сидеть под замком до смерти надоело. Несколько дней кряду во дворе никого не было: Абдунаби со стариками уехали в район, и меня запирали на замок на целый день, и я мечтал, что мама будет брать меня с собой на работу, и я увижу ослика и верблюдов, о которых столько слышал.