Тайна, приносящая смерть
Шрифт:
– Ну, здравствуй, что ли, Гога! Как живешь-то?..
Глава 12
Павел Степанович Бабенко решил сегодня устроить себе настоящий выходной. Он и по календарю как раз был – воскресенье, и по совести положен ему был так уж точно. Сколько можно работать!
Вчера и позавчера он, как добропорядочный гражданин, как ответственный служитель своей Отчизны, от звонка до звонка проторчал в отделе в городе. Отвечал на многочисленные вопросы следователей. Говорил с Володькой-библиотекарем, хорошо, что позволили с ним
– Свихнулся, что ли? – озаботился конвойный, когда пришел его уводить.
– Свихнешься тут! – буркнул Бабенко, а про себя подумал, что без водки Володьке совсем худо, загибается он.
Но водку нарочно не стал покупать, когда передачку ему с Маринкой-продавщицей собирал.
– Обойдется! Еще чего! – фыркнула та злобно, утрамбовывая пачки с недорогим чаем и печеньем в холщовую сумку. – И так дурак дураком.
Бабенко с ней целиком и полностью был согласен. Добавил от себя еще кусок сала, пять помидоров с собственного огорода – как уродились-то без должного ухода, понять бы, – сигарет и зачем-то положил жвачку.
– Это-то зачем? – удивилась Маринка.
– Мало ли, – пожал плечами Павел Степанович. – Может, облегчить дыхание захочет.
– Ему душу бы облегчить, а уж с дыханием как-нибудь справится.
Жвачке Володька обрадовался и тут же спрятал в карман затрепавшихся в СИЗО штанов. И долго со слезой благодарил его и Маринку за гостинцы. А вот отказываться от своего признания не захотел. Твердо стоял на том, что это он убил Машеньку, мол, больше было некому, и все тут.
Измучился с ним Бабенко так, что снова сердце прихватило. А тут опять в отдел позвали. Снова вопросы начали задавать. И вопросы теперь стали задавать совсем иного плана. Как раз касаемо его личных наблюдений и умозаключений.
Может, и обрадовался бы такому вниманию и даже многочисленным похвалам, случись это неделями раньше, когда еще Танька Вострикова была жива, когда у него еще сил было побольше, когда апатия так не разъедала все его желание быть, а не казаться полезным. А теперь...
Все, устал. Сын опять звонил, ругался, звал к себе. Пригрозил, что, если отец не подаст рапорт на увольнение, приедет и сам за него это сделает.
– Ты хоть выходные себе устраивай, батя! – канючил сын в телефон. – Чего ради так убиваться-то?!
Он и сам не знал. Никто поначалу его не слушал. Никто внимания не обращал, а он тогда энергии был полон, сновал челноком по деревне взад-вперед, а тут поди же ты – понадобился. И это тогда, когда он плюнуть успел, остыл, охладел и про тот злополучный земляной оттиск каблука мужского ботинка, сокрытый от следствия и спрятанный в ящике собственного стола, не вспоминал совсем.
– Вы меня извините, Павел Степанович, – покаянно извинялся перед ним вчера нагловатый недоверчивый опер Данила Сергеевич Щеголев. – Тут крутишься, как белочка-горячечка, вот и не воспринял ваше утверждение всерьез. Целый район на нас!
Потом он еще что-то говорил и рассказывал про украшения, странным образом исчезнувшие при ограблении старого антиквара, случившемся много лет тому назад. Что теперь фрагмент одного такого украшения и был найден у убитой в руке. И что цепочка с изумрудной слезинкой, про которую Бабенко в прошлый раз ему рассказывал и которую усмотрел на шее их школьной секретарши, в самом деле фигурировала в описи, собственноручно составленной ограбленным антикваром.
– Вы просто молодец, Павел Степанович! – потряхивал он ему руку на прощание. – Просто супер, мы все в шоке!
– А когда же Жорку-то арестовывать станете? – нетерпеливо переступил тогда с ноги на ногу Бабенко.
По его понятиям ведь как выходило: раз есть подозрения, надо хватать за шиворот и тащить мерзавца в околоток, а тут если не выколачивать, то стараться разговорить. Вон неразговорчивого Володьку-библиотекаря до чистосердечного довели, а уж Гогу разговорить...
Так ему казалось, во всяком случае. И он даже готов был следом за Щеголевым в соседнее село податься и помочь, и принять участие в задержании особо опасного преступника, коим, по мнению Бабенко, и был Степушкин Георгий Иванович.
Но Щеголев скуксился как-то, поскучнел после его вопроса. Начал что-то лопотать про официальное заключение экспертной комиссии, которое они ждут вот-вот, прямо со дня на день. Про то, что незадолго до убийства Марии Углиной Степушкин будто бы побывал сначала в одном из городских отделов внутренних дел с заявлением, что его обокрали.
– Вот как! – недоверчиво воскликнул Бабенко. – И что же, было расследование? Что-то я не припомню, чтобы кто-то из ваших выезжал в соседнее село. У нас ведь знаете как слухи быстро разносятся! А тут все тихо...
– Да не было выезда, – снова засмущался Щеголев, – в том-то и дело, что ничего не было.
Оказалось, что заявления у Степушкина никто брать не захотел, учитывая пикантность ситуации. А направили того в частное детективное агентство. Оттуда он будто и сам сбежал, говорить отказался.
И Бабенко его понимал, между прочим.
Что за блажь такая: частный платный розыск? Кто станет всерьез заниматься розыском, копаться в дерьме, пардон, подставлять себя под пули возможно, если это не подталкивается долгом, совестью, потребностью творить добро, а питается деньгами? Это как с платной медициной, елки-палки. Там был бы человек, а диагноз тебе любой поставят.
– И понимаете теперь, – закончил с явным облегчением Щеголев, – в каком мы затруднительном положении?
– Каком же?
Он не понимал! И виноватого тона не понимал, и смущение Щеголева было противным каким-то, ненастоящим. Он будто сам перед собой оправдывался, а не перед Бабенко, что не может или не хочет до конца выполнить свой служебный долг.
– Ну, представьте себе, Павел Степанович, что приедем мы к Степушкину, и что?
– Что?
– Предъявлять ему обвинение в убийстве Углиной не можем. Обыск сделать и то прав не имеем. Цацки-то у него украли! И он об этом заявлял!