Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
— Фабио! — крикнул один из них. — Фабио, Фабио, Фабио! Это же чудо! Смотри!
И он повернул Фабио лицом к горе и городку на ее вершине. Кто-то стоял на Толстой стене и чем-то махал — вроде бы флагом Витторини.
— Видишь? Ты понял, Фабио? — спросил остановивший его человек. — Это значит, что он звонит, а мы ничего не слышим.
— Ничего!
— Ни черта! — сказал третий.
— Видел бы ты их, Фабио, там, в Скарафаджо. Они прямо рты разинули. «Что случилось с колоколом? — спрашивают. — Что с ним такое?»
— Ни звука,Фабио! — снова воскликнул первый. — Это величайший
Никто не понял, почему Фабио вдруг вырвался от них и кинулся со всех ног к Речному шоссе. Сами же они побежали в Санта-Витторию рассказать людям, что все в порядке, и описать, какая тишина стоит в Скарафаджо.
А на Народной площади люди, не дожидаясь вестей из Скарафаджо, начали празднество. После первых же ударов колокола стало ясно, что затея удалась.
Всем было видно, как один из братьев Пьетросанто, напрягши мускулы спины под облегавшей тело рубашкой, раскачивает за веревку колокол. Все слышали поскрипывание, сопровождающее обычно взмахи колокола, но то, что последовало за поскрипыванием, — такого они еще не слыхали. Язык колокола ударял о бронзу, однако звук получался глухой, а не чистый и ясный, как прежде. Это был звук колокола — и все же не он. Люди переглядывались, потом начали улыбаться, потом захохотали, потом принялись хлопать друг друга по спине, а из глаз у них струились от смеха слезы.
Снизу, из Старого города, и сверху, из Верхнего города, прибежали первые вестники. Колокол слышен и внизу и наверху, заявили они, но еле-еле. А за городскими стенами не слышно ничего.
И тут все признали, что это мог придумать только вдохновенный правитель, даже гений. Члены Большого Совета выстроились на площади, чтобы пожать Капитану Бомболини руку, и скоро большая часть жителей выстроилась вместе с ними. А пожав ему руку, каждый лез по крутой винтовой лестнице на колокольню, чтобы собственноручно пощупать язык колокола.
Пробка. Язык из пробки.
Теперь уже никаких сомнений не оставалось. Это было действительно придумано вдохновенным правителем, даже гением. Большой Совет уполномочил несколько молодых людей отправиться в Кооперативный винный погреб и принести двести бутылок вина. Так началось празднество в честь пробкового языка.
Нижеследующий вывод является отнюдь не догадкой, а фактом. За всю историю Санта-Виттории — а ей по меньшей мере тысяча лет — народ никогда еще не был так един, правители никогда еще не были лучше, а руководство городом никогда еще не находилось в более умелых руках.
Часть третья
Фон Прум
В тот самый день, в «день пробкового языка», вечером, капитан Зепп фон Прум из финансового отдела штаба Пятой бронетанковой бригады, расквартированного в Монтефальконе, дописывал последнее из своих еженедельных писем. Все воскресенья после полудня и все воскресные вечера были посвящены письмам. Поставив под письмом свою подпись, капитан решил — поскольку время было еще не позднее — отнести письма на площадь Фроссимбопе своему командиру полковнику Шееру, дабы он проштемпелевал их как прошедшие военную цензуру. Капитан фон Прум умел написать хорошее письмо. Он знал это и сам и в отличие
Он поспешнее обычного спустился по узкой каменной лесенке дома, где его поместили, и почувствовал боль: ранения, полученные еще год назад, давали о себе знать. Почти все офицеры и солдаты их части имели серьезные увечья: одни получили их в Северной Африке, другие — в России. Преодолевая боль, капитан продолжал быстро шагать по улице Сан-Стефано в направлении площади. Прошел слух, что американцы и англичане высадились утром где-то к югу от Рима, а итальянцы не только вышли из войны, но намерены объявить войну Германии. В восемь часов ожидалась очередная английская радиопередача последних сообщений из Каира, и капитану фон Пруму хотелось быть вместе с другими офицерами, когда полковник Шеер включит свой приемник.
Нам очень повезло, что письма капитана фон Прума сохранились в архиве Санта-Виттории, хотя архив этот, в сущности, лишь весьма потрепанная, серая картонная папка-скоросшиватель с бумагами, которую фон Прум вынужден был оставить, покидая город.
Повезло нам еще и потому, что капитан всегда, писал в двух экземплярах и сохранял копии всего, что было им написано, будь то докладная записка, служебный журнал, личный дневник, письма к брату, сражавшемуся в то время на Восточном фронте в России, или даже письма к невесте Кристине Моллендорф, которые были подшиты в разделе, озаглавленном «Личные интересы».
Эти письма и помогли нам разгадать характер капитана: его личность продолжала бы ставить нас в тупик, не сохранись письма, которые нам перевели и прочитали вслух. Пожалуй, будет не лишним привести здесь кое-какие строки — из тех писем, что были написаны им в тот день.
Из писем капитана к его брату Клаусу нам удалось установить, что во время военных действий в излучине Днепра несколько солдат из подразделения, которым командовал Клаус, при появлении русских танков не устояли и бросились бежать, и, хотя через некоторое время, они опомнились и по доброй воле возвратились на поле боя, их тем не менее расстреляли в назидание остальным, и офицер, на долю которого выпало докладывать командованию об их преступлении, — Клаус фон Прум — был сильно потрясен случившимся.
«Дорогой отец!
Мама спрашивает меня в своем письме, счастлив ли я. Только истинно немецкая мать способна спрашивать сына, чувствует ли он себя счастливым на войне.
А я и в самом деле счастлив. Счастлив, что жив, что сохранил ногу. Конечно, мне уже не придется больше лазать по горам, но все же нога крепнет день ото дня.
Я пишу Клаусу, как ты просил. Я тоже тревожусь за него.
Сам я, увы, откомандирован в финансовый отдел штаба — в еврейскую пехоту, как ты любишь выражаться. Боюсь, что в смысле получения боевой медали вся надежда теперь только на Клауса. Между прочим, наша деятельность здесь имеет очень малое отношение к финансам. Почти все время мы занимаемся инвентаризацией местных ресурсов, и я предоставляю тебе самому догадываться, для чего.