Тайна серебряной вазы

Басманова Елена

Швейцар открыл тяжелую дверь и смотрел вслед удаляющемуся молодому человеку, старик не двигался с места и не закрывал дверь – зачем-то выстуживая помещение. Выйдя из ворот, Илья Михайлович повернул голову и увидел через прутья ограды, что швейцар сдвинулся с места, стал спускаться по ступеням парадного крыльца – только тут Холомков понял, что сейчас слуга запрет на все замки ворота и ему навсегда будет заказана дорога в этот таинственный дом.

«Ну что ж, всему наступает когда-нибудь конец, – думал Холомков, – сейчас приду домой, пообедаю, выпью водочки, успокоюсь. Вечером наведаюсь в „Семирамиду“ – может быть, там все и разъяснится, тем более что следить мне больше уже не за кем. Князь мертв».

Илья

Михайлович Холомков все решил правильно и разумно, да только в нашей жизни, увы, не все зависит от наших решении. Он и помыслить не мог, что, придя домой, разомлеет от сытного обеда и более всего от чудесной смирновской водочки, приляжет на диван, по своей давнишней привычке, да и заснет богатырским сном до самого утра, напрасно заставив посланца Пановского ждать в пунцовой бархатной духоте явочного кабинета «Семирамиды».

Глава 6

В пестрой череде традиционных развлечений святочной недели – балов, маскарадов, театральных премьер, ярмарок и народных гуляний – весьма красочно, а иногда и развязно описанных скользкими борзописцами и солидными фельетонистами в газетах, не осталось незамеченным и одно грустное событие. Несмотря на ранний утренний час – едва начинало светать, – 30 декабря около дома Ордынских собралась группа зевак, вскоре превратившаяся в довольно внушительную толпу. Обыватели, проживающие в Адмиралтейской части, редкие случайные прохожие, вездесущие газетные репортеры и даже вполне приличные господа, подъехавшие в такую рань на Большую Вельможную в собственных экипажах, чтобы проводить князя в последний путь, наблюдали странную картину.

В доме не оставалось ни одного темного окна, яркие пятна электрического света ровными прямоугольниками ложились на заснеженный двор, дрожащие отблески двух догорающих костров, разложенных около крыльца, и доброго десятка факелов, установленных вдоль широкой подъездной аллеи, ближе к дому, создавали причудливую игру света и теней. Сквозь чугунные узоры ограды, щедро украшенной вензелями Ордынских, хорошо просматривался парадный двор особняка, уставленный крытыми повозками, санями, экипажами. То и дело из распахнутых дверей появлялась прислуга с коробками, сундуками, узлами, чемоданами самых разных размеров. Слышалась русская речь вперемешку с какой-то тарабарщиной. Полное равнодушие непосредственных участников действа к собравшейся толпе усугубляло ощущение таинственности и призрачности происходящего.

Наконец сутолока улеглась, двор опустел, все ушли в дом. Некоторое время спустя огромные дубовые двери открылись и появилась мрачная процессия – впереди шел священник с кадилом в руках, его сопровождали певчие. Следом несколько мужчин в траурной одежде вынесли массивный гроб, покрытый тяжелым покрывалом с золотыми кистями, сверху покрывала лежали еловые ветки. За гробом тянулась скорбная вереница мужчин и женщин.

Гроб установили на колесницу, запряженную шестеркой лошадей цугом, с султанами на головах, на лошадей были накинуты сетчатые попоны с серебряными кистями. Только после этого из дверей особняка вышла укутанная с головы до ног в меха женщина, ее лицо скрывала плотная креповая вуаль. Бережно поддерживаемая под локоть высоким господином, она сошла по ступеням на промерзлую землю. Остановилась, помедлила, что-то шепнула спутнику, он шагнул в сторону, она повернулась лицом к дому и низко ему поклонилась. Затем, не глядя ни на кого, все так же бережно поддерживаемая высоким господином, прошла к старинной карете, на дверце которой в свете факела сиял княжеский герб. Ее спутник помог ей усесться в карету и последовал за нею. Остальные участники процессии, всего человек двадцать, расселись по саням и экипажам. Во дворе остался только хмурый старик в ливрее швейцара.

Невольным свидетелем этой финальной сцены стал и доктор Коровкин,

отправляющийся в клинику на встречу с приезжим медицинским светилом. Клим Кириллович видел, как швейцар подошел к воротам, отпер их и открыл дорогу печальному кортежу. Зеваки чуть-чуть потеснились, но не оставляли попыток разглядеть тех, кто находился в экипажах. Особенно их привлекала карета, в которой скрылась вдова князя. Нахальные репортеры, некоторые и с фотоаппаратами, лезли чуть не под ноги лошадям. Минуя толпу, вереница экипажей и повозок выехала на Большую Вельможную и стала удаляться по направлению к Московскому тракту.

Не стесняясь в выражениях, прибегая к тычкам и пинкам, хмурый швейцар с трудом закрыл неприступные ворота, скорым шагом прошел по центральной аллее, поднялся по ступеням и, заперев двери, исчез в особняке. Представление кончилось. Народ начал расходиться, судача и сплетничая.

Доктор, приостановившийся на противоположной стороне улицы, еще раз посмотрел на опустевший особняк и устремился своей дорогой. Он не обратил внимания на двух мужчин в гороховых пальто, задержавшихся у ворот в тщетной попытке закурить: плохо слушавшимися от мороза пальцами они прикрывали вспыхнувший на секунду огонек, но он гас. В какой-то момент один из мужчин повернул низко опущенную голову и скользнул взглядом по фигуре доктора, но доктор уже продолжил свой путь и не заметил неприятного движения.

Клим Кириллович думал о том, что его рассказ о событии, которое ему пришлось наблюдать, отвлечет сегодня вечером генеральшу Зонберг, даму весьма любопытную, от ее несуществующей болезни. Конечно, доктор с удовольствием поделился бы своими впечатлениями с барышнями Муромцевыми, но сегодня он их не увидит – все семейство профессора собиралось на спектакль в Александрийский театр. Доктор представил себе, какая суета будет царить в профессорской квартире, барышни начнут подбирать наряды, вертеться у зеркала, укладывать свои чудесные волосы в праздничные прически. Впрочем, как человек холостой, всех тонкостей женских ухищрений он, конечно, представить не мог.

Для барышень Муромцевых этот день, действительно, протекал в суете. После обеда, который подали раньше обычного, они сразу же принялись за сборы. Обе не были завзятыми театралками, не слишком разбирались в тонкостях сценических искусств, но ценили любую возможность увидеть что-то новое и неожиданное, о чем можно и поразмышлять, и поговорить. Елизавета Викентьевна заранее предупредила дочерей, что они увидят самую обаятельную сказку Островского, в которой собраны перлы народной поэзии. Кроме того, имена Варламова, Давыдова, Комиссаржевской – актеров, занятых в спектакле, – даже не искушенным в театральной жизни девушкам говорили о многом.

Чтобы чувствовать себя комфортно в незнакомом обществе, где наверняка будут и молодые люди, барышни тщательно обдумывали свои туалеты.

– О, Брунгильда, – с восхищением говорила Мура, помогая сестре затягивать корсет, – у тебя талия почти такая же тоненькая, как шея. – И, приподняв одну бровь, непроизвольно подвела ее к переносице – так Мура хмурилась, – озабоченно добавила: – Но Клим Кириллович говорил, что корсеты вредны, они перетягивают внутренние органы и способствуют их перерождению.

– Как можно ходить без корсета, когда его носят все? – мурлыкнула Брунгильда, стараясь рассмотреть себя со спины в зеркале. – Это красиво, – уверенно отмела она сомнения сестры в целесообразности корсетов.

С каждым новым штрихом, внесенным в свой облик, Брунгильда становилась все прекраснее.

– А какую прическу будешь делать ты? – проявила заботу о младшей сестре великодушная Брунгильда. – Что, если мы уберем твои волосы локонами и украсим цветком?

– Я, пожалуй, спрошу маму, – разглядывая себя в зеркале, решила Мура и побежала к Елизавете Викентьевне, наверное, уже за сто первым советом.