Тайна сибирской платформы
Шрифт:
Кстати, о синдикате. Открытие якутских алмазов посеяло смуту и беспокойство на мировом алмазном рынке, цены на котором до сих пор монопольно устанавливал синдикат. Появление русских алмазов сбило монополию синдиката. Стараясь сохранить главенствующее положение на мировом алмазном рынке, синдикат наводняет газеты и журналы некоторых западных стран такими «объективными» сообщениями: «Русские алмазы залегают в совершенно недоступных местах», «Ни зверь, ни птица не могут добраться ни зимой,
Стоит ли опровергать эти сообщения? Якутские алмазы говорят сами за себя!
Эпилог
И снова я сижу в алмазной столице, дожидаясь, когда капризный якутский климат сменит гнев на милость и самолет, прихваченный дождем в Олекминске, одолеет, наконец, последний перегон до Нюрбы.
Снова слышу я за углом здания знакомый голос Тимофеича, который уже в десятый раз за сегодняшний день объясняет нетерпеливым пассажирам, что у него груза, что ему надо делать завоз продуктов питания и что он, Размолодин, персонально летать не умеет, а посему просит публику не скандалить, а сидеть тихо и дожидаться «погоды».
А вот и сам Тимофеич в неизменной белой парусиновой фуражке показывается из-за угла. Увидев меня, он останавливается, сдвигает фуражку лихим жестом на затылок.
— Ну как, летишь?
— Лечу, — отвечаю я.
Мы оба улыбаемся. Я «лечу» уже третий день, но продвинуться от гостиницы дальше уютной завалинки возле здания аэродрома — любимого места всех нюрбинских транзитников, никак не удается.
— Передавай поклон белокаменной, — говорит Тимофеич.
— Передам обязательно.
Но Тимофеич уже не слышит моего ответа. Однорогий облезший олень подошел к сваленным на взлетном поле мешкам с мукой и пытается полакомиться их содержимым. Придерживая фуражку одной рукой, Тимофеич бежит к мешкам, выкрикивая по адресу оленя самые нелестные слова. Испуганное животное отходит на несколько шагов в сторону, но Тимофеич, решив, очевидно, навсегда отбить у однорогого жулика охоту покушаться на общественное добро, упорно преследует его и в конце концов изгоняет за пределы аэродрома.
Мое путешествие по алмазному краю окончено. Позади остались пожары, болота, переправы через стремительные северные реки, долгие таежные переходы. Я достаю из своего повидавшего виды рюкзака размокшие от дождей и «неурочных» купаний в бурных потоках репортерские блокноты, дневники с обожженными углами, в которых записана якутская алмазная эпопея.
Я
Я уже знаю, что весь этот необычный материал, все богатые таежные впечатления, все интереснейшие сведения из социальной и технической истории алмаза мне не вместить в несколько газетных очерков. И вот, сидя на затянутом низкими дождевыми тучами нюрбинском аэродроме, я решаю написать первую в своей жизни книгу.
Я уже знаю, что не смогу не написать этой книги, что я должен обязательно рассказать о людях, решивших одну из самых трудных проблем мировой геологической науки, о людях, открывших для своей страны огромные запасы ценнейшего и редчайшего технического сырья, давших своему народу миллиардные богатства.
Уже вечером, сидя в московском самолете, который все-таки прилетел за нами из Олекминска, несмотря на дождь и непогоду, и глядя вниз, на исполосованное реками необозримое пространство Сибирской платформы, я твердо решаю — не написать о подвиге отряда геолога Сабинина, о жизни и смерти Иннокентия Куницына было бы просто преступлением перед светлой памятью этих людей.
Я сравниваю судьбы Григория Файнштейна, Владимира Белова, Ларисы Попугаевой, Юрия Хабардина с печальной историей Павла Ивановича Лугова — человека «редкой и ненужной» профессии, и мне по-новому представляется все то, чем жили мы все эти годы, отделяющие время Лугова от наших дней.
Я вспоминаю о Леве Зведере, об Ольге и Михаиле Таборовых, о Тимофеиче и Петровиче, о всех тех, с кем мне довелось встречаться в якутской тайге. Да, мало мы еще знаем о жизни людей этой замечательной профессии, людей, идущих по жизни нехожеными тропами, с тяжелыми рюкзаками за спиной, с геологическими молотками на плече. Там, где проходят они, — встают города и поселки, заводы и шахты, начинается новая жизнь. Бывает, что за эту новую, будущую жизнь они отдают свои собственные жизни.
И если мы, двадцатилетние, только еще вступающие в Большую Жизнь и делающие по ней первые шаги, хотим по-настоящему быть достойными их памяти, мы должны продолжать начатое ими дело: прокладывать по свету новые пунктиры, поднимать к жизни новые земли, всегда и везде искать то, что раньше не было известно людям.