Тайна "Сиракузского кодекса"
Шрифт:
Дэйв, загрузив сто кип марихуаны, поплыл, никуда не заходя, прямо в Юно, где ребята, работавшие на трубопроводе, скупили у него все до последнего килограмма за наличные. На Аляске это было легально и бла-бла-бла. «Так где же теперь эти деньги, Дэйв?» — непременно спрашивал кто-нибудь из слушателей. И Дэйв от всей души хохотал вместе с ними.
Нынче в Пуэрто-Анджель можно получить тысячу галлонов сухой солярки. Можно купить и выпивку, причем не только пульку или текилу. Имеется и вся потребная для плавания провизия — свежая, консервированная или в заморозках. Есть у них и краска для рангоута, и гаечные ключи, и шланги, пояса, фильтры, крепеж, рыбоискатели — эти штучки, которые так нравятся Дэйву, все высшего качества. Есть тут и книжная лавка с большим отделом англоязычной литературы, хотя мы оба уже
Консуэло сегодня сошла на берег с Дэйвом, оставив меня у верстака под тентом на корме. Я все еще с большим удовольствием занимаюсь резьбой по дереву, а выпивка в барах на набережной и покупки у mercado [22] меня не особенно прельщают. Может, завтра я сойду на берег, чтобы заглянуть к знакомому гробовщику, с которым познакомился два или три рейса назад. У него фамильное предприятие, которое держится уже четыре поколения, и они в самом деле отлично работают по дереву.
22
Базар (исп.).
Южная Мексика, Центральная и Южная Америка и даже море в изобилии снабжают меня древесиной. Маленькие выглаженные вручную дощечки, грубо обтесанные бревна, обломки старинной мебели и все, чего пожелает душа: древесина любого сорта, с какой мне вздумается работать. Я заготовил доски на несколько лет работы — снабдил ярлычками и высушил на палубе, насколько это возможно в морском воздухе. Они сложены под носовым и кормовым трапами и еще кое-где.
«Византийское наследство» — двухмачтовая балтийская шхуна, сто семь футов по ватерлинии, с большой надстройкой посередине и еще одной на корме.
Целиком построенная из северной ели, с небольшим добавлением тика и медных частей, она полна любопытных приспособлений, накопившихся за столетие непрерывных плаваний. Мы всего лишь пятые по счету владельцы, а в салоне на просоленных балках вырезаны даты до самого 1893 года, когда она сошла со стапелей в Обстерштааде в Дании.
Ее перестраивали дважды. Первый раз — в 1943-м, в Чили, а второй — два года назад, когда мы вступили во владение, на карибском побережье Никарагуа. Каждый раз, когда мы входим в пролив или в порт, ее фотографируют на память. Это гордый корабль. Отлично держится под парусами и с готовностью принял четырехтактный дизель Каммиса, который Дэйв отыскал в Кей-Уэст. Этот проклятый двигатель почти год простоял на баке, закутанный брезентом и заляпанный медузами, пока Дэйв собирал ящиками нужные для ремонта детали, после чего мы отбуксировали шхуну в Копанахуаль.
Дэйв был сыт по уши парой лет без серьезной работы. В Канкуне он подцепил Гвен, домохозяйку из Флориды, сбежавшую от мужа-врача, если верить ее словам, — и Дэйв на время забыл о новом дизеле. Однажды она оглушила его веслом — не то чтобы он этого не заслуживал, но он вылетел за борт при ходе в шесть узлов. Мы кое-как выловили его из воды, причем Дэйв наслаждался каждой минутой приключения. Но в Зихуатанехо Гвен познакомилась со шкипером грузового судна, которое на данный момент располагало вертолетной площадкой и бассейном, не говоря уж об электричестве, мойке с сушилкой и горячем водоснабжении, — и только мы ее и видели. После месячного запоя — достаточно долгого, чтобы сказать «туда и дорога», но не достаточно, чтоб перестать киснуть, — Дэйв с головой ушел в модернизацию.
Хорошо, что мы стоим у самого конца длинного пирса. Кое-кто добирается полюбоваться на нас, но в целом, зеваки нас не донимают. Я работаю над рамкой для большой фотографии шхуны, которую мы собираемся послать родным Консуэло. Мексиканцы любят украшения, так что я не пожалел времени и получил массу удовольствия. Основной мотив — скат-манта. Вы нигде не увидите таких мант, как у западного побережья Мексики. Они большие, как «фольксваген» и не менее впечатляющие, но я уже не могу смотреть на них с прежним почтением, с тех пор как вспомнил, что «манта»
Вот сейчас легкое дуновение ветерка сбросило за борт горстку стружки. Беспечно глядя, как они расходятся по волнам, я вспомнил осколки пластика и бумаги, плававшие в бухте в ту ночь в Сан-Франциско. Кажется, с тех пор прошло много лет, — а ведь всего шесть. Или, может быть, семь.
Второй муж Мисси, Кевин Кариес, посетил похороны. После церемонии я подошел к нему. Он вполне отвечал описанию Мисси: порядочный, скромный и умный. Говоря о Кевине, и, пожалуй, только о нем, она не солгала. Лучше бы она осталась с ним. Я записал номер его телефона.
Кевин, понятно, следил за событиями по газетам. Когда я, наконец, позвонил ему — с похорон Мисси прошло больше двух лет, — он меня вспомнил и проявил большой интерес к предложенной мною сделке.
Кевин Карнес согласился заплатить пять миллионов долларов за подлинный «Сиракузский кодекс». На случай, если он окажется скроен на тот же манер, что Мисси, Герли и еще десять или двенадцать покойников, я отказался взять с собой Дэйва и ни разу не упомянул Кевину о его участии. Конечно, если бы не Дэйв, продавать было бы нечего. Но Дэйв и без того уже получил достаточно тяжелую рану. Он едва мог работать. Врачи предупредили его, что алкоголизм и пулевое ранение могут сократить отпущенные ему годы жизни. Поэтому я не собирался допускать, чтобы он вместе со мной попал в ловушку, и настоял на своем, но видели бы вы Дэйва в тот вечер, когда я уходил из лодочной гавани с подлинным «Кодексом» под мышкой. Он походил на собаку, которая провожает взглядом парня, известного ей как Кормилец, входящего в аэродромный автобус с чемоданом в руке.
С другой стороны, видел бы Дэйв, как я потел, когда в полном одиночестве поднимался на отдельном лифте в пентхауз отеля «Арджент». Он так и называется «Серебряный», я не шучу. Это на Третьей между Маркет и Мишшен.
Только я и «Сиракузский кодекс». Дверь лифта открылась прямо в гостиную пентхауза, и едва я шагнул из лифта, как пара горилл обшарили меня с ног до головы. Они мгновенно нашли маленький пистолет и конфисковали его. Тем могло бы и кончиться, но не кончилось. Совсем наоборот, они держались очень почтительно. Они даже не освободили меня от «Кодекса», который я завернул как большой рождественский подарок — в красную с зеленым бумагу с рисунками оленьей упряжки, с алым бантиком в четырнадцать петель — и снабдил каллиграфически подписанным конвертом, в котором лежала музыкальная открытка, изображающая сестер Эндрю, поющих рождественский гимн. Время года соответствовало. Наоборот, они освободили меня от собственного присутствия — они просто исчезли. И не успел я оглянуться, как уже сидел на крытой шелком кушетке с рюмкой арманьяка в одной руке и с кубинской сигарой в другой, глядя в окно на один из самых ошеломляющих видов Сан-Франциско, какие мне приходилось видеть. Кевин унес «Кодекс» в соседнюю комнату, где у него засели люди, готовые установить его подлинность. На это требовалось время, но я проводил его вполне приятно. Наконец, вернулась пара горилл, нагруженная одинаковыми саквояжами и чемоданами из свиной кожи цвета промасленного гика. Когда они опустили ношу на пол и снова исчезли, Кевин предложил мне заглянуть внутрь.
Вы когда-нибудь видели пятьдесят тысяч стодолларовых бумажек?
«Дорогой мой, — как сказала бы Мисси, — конечно, вы не видели!»
Пять миллионов сотнями занимают двадцать пять футов в высоту. Пачки были пухлыми, как досье Дж. Эдгара Гувера на мафию, или как досье мафии на Дж. Эдгара Гувера, или как все эти досье вместе взятые. Они были толстыми и объемистыми, внушительными и непререкаемыми, падежными и несомненными. Это впечатляет.
Насмотревшись вдоволь, я закрыл чемоданы и оставил их стоять, где стояли, между мною и видом из окна, задрав ногу на более высокий из них. Кевин спросил, не хочу ли я еще арманьяка. Я хотел. Он предложил мне осмотреть этикетку новой бутылки. Я отмахнулся, сказав, что ничего в этом не понимаю. Он открыл бутылку и налил немного в чистую рюмку — маленькую, на ножке, как и полагалось, но его словам. Прежде чем подать ее мне, он проверил букет.