Тайна сокровищ Заколдованного ущелья

Голестан Эбрахим

Любой предмет на плацу нового дома представлялся хозяину знаком собственной силы и важности, он не мог понять, что все это – лишь альбом иллюстраций к его кругозору, его самосознанию: былой яблоневый сад прекратился в скопище гипсовых и цементных фигур, своего рода ноев ковчег разрозненных образчиков всякой дряни, необузданных претензий, обветшавших фантазий, власти денег и дурного, грубого, неразвитого вкуса. Он совершенно не понимал, что переменить место, в котором живешь, еще не значит перемениться самому, не понимал, что подобная перемена отнюдь не свидетельство прогресса, это не разрыв с прошлым, такой разрыв лишен смысла, подобно плаванию на судне без руля: неуправляемое, оно скользит по течению, это и нелепо, и опасно.

Он подошел к бетонной ограде, увешанной колючей проволокой, осмотрел ее и распорядился:

– Покрасьте все белой краской – и столбы, и проволоку, все. – А про себя добавил: «Самый красивый цвет, лучше всех!»

Но белая краска призвана была не столько утверждать красоту, сколько предохранять от ржавчины.

Возглавил отряд красильщиков

юный искатель славы в искусстве – ведь малярные работы своего рода живопись… Поскольку площадь нового дома была обширной, а проволочные заграждения – протяженными, потребность в фивописцах была очень велика; помогали и деревенские. Сперва привычка, а потом и надежда смягчили их строптивость. По мере того как им на глаза попадались непривычные для деревни предметы, по мере того как в них пробуждалось желание извлечь из этих невиданных вещей пользу для себя, односельчане все яснее осознавали, что теперь прошлому конец. Они приходили и белили ограду. Красили проволоку, красили опоры, потрескавшиеся высохшие палки – то ли старые стволы, то ли новые столбы. Порой, когда они натыкались на пеньки, оставшиеся от их пальмовых садов, и видели, что те загублены напрасно, их охватывала ярость, жгло сожаление о былых мечтах, об улетевших надеждах на будущее, и они затирали краской следы ударов топора. Но стороннему наблюдателю могло показаться, что уважаемые члены деревенской общины все как один, в общем строю трудятся над побелкой. Пришел молла, пришел староста, даже Маджид Зейнальпур, который теперь именовался Трихвостень, тоже пришел, хотя у него были дела поважнее. Но ради того, чтобы ублажить парня, чтобы поближе сойтись с женой ювелира, а также ради того, чтобы продемонстрировать: его цель – только работа, он вооружился кистью, ведерком краски и под водительством упомянутого парня принялся малевать. Итак, живопись приобрела характер коллективного творчества. Но, конечно, в работу включились не все обитатели деревни. Тех, кто не приходил белить по нежеланию или по злобе, было немного. Большинство просто увязли в повседневных заботах, и у них не было ни времени, ни возможностей заниматься общественной деятельностью. Те же, кто не испытывал недостатка времени, были такими темными и немощными, такими никчемными, что им только и оставалось ворчать и брюзжать. Не будь они такими дремучими, будь побойчее, они, пожалуй, прежде чем проявлять интерес к живописи, выяснили бы, зачем нужна вся эта проволока. Но в том-то и дело: понимай они, что к чему, проволоки не было бы, она не вилась бы вокруг столбов.

41

Они вышли из-за холма, поднялись на вершину горы. Их шаги сливались в единый ритм, знаменуя важность момента, поступь была тверда. Впереди шел крестьянин с невестой, следом за ними – ювелир с супругой, затем староста и Трихвостень, а также юноша, взыскующий славы в искусстве; была среди них и прежняя жена крестьянина. Она плелась хмурая и мрачная, но все остальные улыбались. Улыбка невесты была открытой и светлой, ее зубы сверкали. Одетая в пышный накрахмаленный наряд из белых кружев, который венчала огромная белая шляпа, она держала в руках большой букет, в котором все, от листочков и стебелечков до лепестков и тычинок, было белоснежным и накрахмаленным. Крестьянин и ювелир облачились в высокие цилиндры и фраки, староста и Трихвостень были просто в темных костюмах, зато староста нацепил на голову пеструю тюбетейку, а Трихвостень вырядился в апельсинового цвета сорочку, туго накрахмаленную и от этого коробившуюся, как апельсиновая корка. Только юный поклонник искусства был одет в оливковую рубашку-сафари. В своих здоровенных черных очках, отражавших солнце, с длинными, от холода вставшими дыбом волосами, он, по правде говоря, выглядел белой короной. Было свежее ясное утро, и на фоне голых высохших холмов красный бархат платья со златотканой каймой по подолу, в которое затянулась жена ювелира, и рубины в ее серьгах так и горели в солнечных лучах. Голову ее также украшала маленькая парчовая шляпка, вроде чалмы, с эгреткой, усыпанной рубинами, жемчугами и изумрудами. Свою каракулевую накидку она передала Трихвостню, и тот нес ее, перекинув через руку.

За деревней дорога пошла вдоль глинобитной ограды. Длинная извилистая стена сбегала вниз по пригорку, и тень, такая же длинная, оберегала от солнца красивую снежную оторочку у основания стены, не давала снегу растаять. Но все же краса эта была непрочной, так как под снегом укрывался жар навозной массы: ведь вдоль всей стены располагались деревенские хранилища коровьего кизяка. Дорога в сопровождении ограды покатила вниз, к толстым старым шелковицам, и здесь распростилась с нею, направилась от подножия холма вверх, в сторону нового дома, утопавшего в роскоши. Издалека, с площадки на склоне холма, неслись веселые звуки музыки, праздничный шум и гам. Справляли свадьбу крестьянина. Он сам с невестой и стройными рядами сопровождающих, в числе которых была и первая жена – мать его сына, шествовал на пир. Стройные ряды сохранялись до полдороги – на столько у прежней жены хватило терпения, чтобы удержать напор стыда и негодования, зависти, упрямства и ревности. Когда запас терпения истощился, женщина, срываясь на визг, закричала:

– Я не пойду! Не пойду я с вами больше!… Сначала они все так же продолжали свой путь, но,

когда увидели, что женщина стоит как вкопанная, твердя, что не хочет идти, крестьянин обернулся и гневно сказал:

– Гляди, промахнешься! Опять небось его работа… И тут же резким повелительным взмахом руки показал,

чтобы процессия двигалась дальше.

Все послушно зашагали. Только женщина продолжала упорствовать. Сладкие речи жены ювелира, страх перед мужем и вместе с тем надежда на благополучную и беззаботную городскую жизнь побудили ее несколько дней назад дать согласие присутствовать на свадебном торжестве и подписать бумагу, что она не возражает против второго брака мужа. Ей подарили новую одежду. Вслух деревенские знакомые наперебой убеждали ее соглашаться: ведь согласие не имеет значения, Господь сказал, что муж вправе взять другую жену, коли пожелает, но между собой потихоньку шептались, вот, мол, бедняжка – не хромая, не слепая, пригожая, да, видать, судьба ее невзлюбила, удача покинула: на целый год муж ее оставил, а теперь вернулся – другую себе привел, придется ей новой жене подчиняться, а ведь у той-то повадка городская, наглая… Теперь этот шепот снова обжег душу женщины и жег до тех пор, пока она не взорвалась, не завопила: «Я не пойду, не пойду!» Без конца повторяя эти слова, она видела, что процессия продолжает, свое движение. Она затопала ногами, одним рывком разорвала на себе платье сверху донизу, бросила сумочку из золотой чешуи, которую они ей подарили, и принялась каблуками вбивать ее в землю, все так же приговаривая: «Не пойду, не пойду, не пойду». Крестьянин внезапно обернулся и кинулся на жену, но окружающие перехватили его со словами «Салават, салават!…» [18] . И он дал себя удержать. Для него главное было напугать этим рывком женщину, чтобы, она опять пошла с ними. Но она не подчинилась. Человек так и замер в атакующей позе, а прочие – в позах перехвата, поскольку никто не знал, что делать дальше. Казалось, время вдруг остановилось и все они превратились в изваяния. Но тут жена ювелира решительно и властно выступила вперед, словно участник какого-то пышного исторического спектакля, и громогласно возопила:

18

Салават – формула благословения Аллахом пророка Мухаммада. Это слово употребляют, успокаивая гнев, ссору, в пожеланиях здоровья и т.д.

– Что вам нужно от этой прекрасной девушки? Оставьте ее! – Потом она обратила укоризненный взор на Трихвостня: – А ты что же стоишь столбом? Куда подевалась твоя сообразительность?

Тут и все остальные дрогнули, зашевелились, выходя из оцепенения. Жена ювелира заговорила снова:

– Ладно, не хочет она идти – ее воля. Никто ее не заставляет.

Она подошла к женщине – плечи той так и вздрагивали от рыданий, – накинула ей на спину шаль, которую держала в руках, укутала ее. Чуть помедлив, она привлекла женщину к себе, поцеловала, обняла. Ювелирша баюкала в своих объятиях хрупкую фигурку с маленькой крепкой грудью, тонкими руками, втягивала ноздрями ее запах, и внезапно все ее тело пронзило мучительное желание, она как будто забыла, где находится. Милосердие обернулось наслаждением.

Крестьянину надоел вынужденный перерыв; чтобы отыграться, он так саданул ногой по подвернувшемуся булыжнику, что камень полетел, словно пушечное ядро, но и человеку пришлось ухватиться обеими руками за ногу.

Женщина, все еще в объятиях жены ювелира, всхлипывала:

– Не пой-ду-у… Если я теперь пойду, вторая жена мне на шею сядет!

Улыбка сбежала с лица невесты, которая, кажется, только теперь начала понимать, что происходит. Жена ювелира, будто вестник гнева Господнего, изрекла:

– Это ваша вина, что вы ей как следует не объяснили. Ты говорил ей, ты, Трихвостень?

Потом она зашептала в ухо женщины – словно нежнейший ветерок, так любовно, так интимно, так близко: «Ну что ты говоришь, глупышка? Потерпи еще капельку!», что та раньше почувствовала прикосновение губ к своему уху, чем услышала ее слова. Свой же ответ: «Не стану я терпеть» – женщина совсем не услышала, так как и холм, и глинобитную стену, и шелковичные деревья, и кучи кизяка сотряс повелительный рык жены ювелира:

– Трихвостень!!

Зейнальпур Трихвостень выступил вперед и по данному ею знаку заговорил:

– Что же теперь на попятный идти? Люди ждут. Но жена ювелира грозно перебила его:

– Ну и напрасно ждут! При чем тут люди? Силой здесь не возьмешь, братец. Ведь никто ей не объяснил, что к чему. Может, ты объяснил? Нет, конечно… Ну так объясни!

Боль в ноге крестьянина утихла, и он опять поднял крик:

– Ну чего там, давай! Хватит! Пошли давай!

Из-за поворота стены у самого начала подъема показался молла верхом на осле. Он держал перед собой большую книгу регистрации браков, упираясь ею в потник, и поспешал наверх, в новый дом на холме, на праздничное торжество. Увидев толпу, он слез с осла и подошел к ним. Жена ювелира сделала своим спутникам знак приблизиться. Все, кроме невесты и крестьянина, подошли, образовав кольцо вокруг двух женщин. Они стояли у самого косогора, под холмами, там, где гряду навозных куч, скрытых под снегом на всем протяжении стены, разделяла тонкая струйка жижи, стремившаяся слиться с другими ручейками и лужицами и отправиться вниз. Жена ювелира опять доверительно зашептала в ухо женщины:

– Свадьба, душа моя, – это предлог! Мы хотим показать людям новые места, показать, какая хорошая у вас деревня, какое прекрасное новое здание построили, – чтобы о деревне добрая слава пошла!

Тут она подмигнула старосте, показывая, что настала его очередь говорить.

Староста подошел и загудел прямо в ухо молодой женщине:

– Для нашей деревни это очень хорошо будет. Ты деревне помочь должна! – И уступил место ювелиру.

Тот наклонился к женщине:

– «Что выгодно, то и разумно»!